И твой путь в мой приют освещает луна.

Мерно и колыбельно баюкает шаг лошадиный. Высится чёрной громадой, сияя в снегах сумрачных, Высокий Хротгар.
За ним — прорезь отступающей с грядущим рассветом ночи, под же — тенями вычерчивается — нет ещё солнца, света нет — силуэт домов, и вдоль черноты непроглядной лишь редкое мерцание да россыпь огней — то стражники до рассвета службу несут, то маяком для путника случайного призывно горят во тьме окна «Вайлмира».
И лижет огненно-светлый отблеск воронённый лошадиный бок, — тощий, тени очертание рёбер повторят — ложится на одежду верхом сидящего — и только узоры вышитые вдоль рукавов светом вспыхнут, — цветы, руны и вязь — ибо черно одеяние, непроглядно-свинцово, укрывает — тканью, теплотой, тенями. Ни лица, ни глаз не видать.
***
Полуэльф тянет поводья — вороная гнёт шею дугой, косит чернильно-подслеповатым глазом, но всё же замирает на месте. Лошадь тонкая, хилая, низкорослая — и совсем не для северных земель, зим ледяных и снежных вьюг, но для всадника — и тот даже под бесформенной тканью одеяния хрупким кажется, больше костей, нежели изящества — удобство и роскошь спрыгивать со спины лошадиной без должных усилий и последствий болезненных. После — только лёгкое касание — пальцами тонкими, почти что прозрачными к лохматой гриве, ниже — по шкуре, где сердца биение слышно. Совсем не ласка. И в биение это — тонкая нить иллюзии-приказа, укол магики — острая игла — из под ладони.
Секунда, отсчёт второй — кобыла трясет головой, бьёт хвостом по отощавшим бокам, словно силясь отогнать морок как назойливое насекомое. Не выдерживает, подчиняется на счёт одного сердечного удара — срывается с места, отсчитывает шаги куда-то в темноту, прочь от света, от домов, к пустоте дороги, откуда совсем недавно пришла.
Лореллей едва улыбается ей вслед — свой путь они уже проделали, теперь же очередь за одним. А надо будет — минутами ли, часами позже — подзовёт всё так же прочной нитью внушения. Всё равно же недалеко ушла.
И заклинание всё ещё колется иглами на ладони, когда полукровка десятком шагов да распахнутой дверью меняет предрассветный мрак и предгорную прохладу на свет и тепло местного трактира.
Там, стоит только двери прикрыться следом, — лишь прикорнувшая щекой на стойке хозяйка. Поднимается, — на щеке красноватый след остаётся — смотрит сонно на раннего — слишком раннего — посетителя, приоткрывает сухие губы — вот и спросит «кто, куда и зачем в такой час поздний иль такую рань».
Не спрашивает — у Лореллея есть и свои вопросы, и он задаёт их первым — немо, безмолвно, одними глазами, полыхнувшими из под тени капюшона, протянутой ладонью, там — иглы, мерцание, осадок иллюзии, пойманный тугим клубком нитей и замерший в руке натянутой на тетиве стрелой.
Полукровка хотел бы задать их совсем уж просто, но не смакует на языке выверенные аккуратные фразы, что лезвиями да наводками отсекут, отрежут нужные факты, дадут знание большее, чем было у него за долгие часы пути, со полученных сведений-крупиц.
Айварстед, что у подножия Глотки Мира.
Женщина уже стара, если по временам считать прошедшим.
Предательница.
Он не задает вопросы — он сразу получает ответы, иллюзорным лезвием, скальпелем из нитей магики по чужому черепу, в самое нутро — сам выворачивает наизнанку человеческий разум, средь слов ищет нужное. Держит дрожащую и онемевшую — уже не чувствует сам то ль от холода, то ль от напряжения —  ладонь перед самым лицом женщины.
В глазах у той — липкая и вязкая пурпурная пустота.
Лореллей кусает губы до крови, — долго заклинание ему не удержать, хозяйка слаба, разум её прост, но сущность её — человеческая, а любое вмешательство извне требует сил — и по подбородку у него так же липко, вязко и алым цветом. Но он держит иллюзию крепко и пытается узнать всё. Пока есть время и хватит на то сил.
Женщина?
Женщин много.
Старуха?
И тех хватает.
Скрывающаяся от чего, скрывающая себя?
Есть.
Где?
На отшибе самом, в доме, что по краю.
Какова?
Приехала да обосновалась давно, какова будет, из каких мест — никто и поныне не знает. Зельеварка она, ещё ведьмой кличут. Местные к ней ходят, когда худо станет аль скотину хворь какая возьмёт.
Так на краю самом?
На краю. И того — есть у неё...
Последнее стало обрывком недосказанности — не успел. Разбилась в глазах багровая моровая и сонная гладь — теперь уж женщина глядит на пришельца осознанно, и в глазах её — не немая покорность, а вопрос, и удивление, и страх — вот вновь готова спросить, вот тянется куда-то рукой. И жалкий комок оставшейся магики последней секундой — опять горько-сладкой пылью в лицо.
Засыпай.
Закрываются глаза — хозяйка вновь прикорнула на стойке, да только щекой другой.
Закрываются двери — пропадает из огня и тепла предрассветный гость, и маленькими шажками — там едва ощутимая слабость, и шуршанием ткани, и змеиным движением рукавов узорчатых вслед — в сумрак.
***
Лореллей замирает у самой двери, путь его недолог, ровно на три сотни сердечных ударов, ровно к краю, а там и впрямь неприветливо и отчуждённо высится ведьмин дом — слизывает остывшую кровь с прокушенных губ, откидывает прочь капюшон с лица.
То — остро и высечено залёгшими на скулах и вокруг тенями, бледно — болезненно и снежно, и выражение его в плотно сжатых губах, в спокойствии каком-то жутком и торжественном, оттого и неподходящим моменту, — холодный камень.
На палаче том траур из мрачных одежд
Венец — волос чернённых ореол.
Горит и мерцает что-то в огне теплотой очага. И отблеском ледяным — в глазах.
Время настало печалиться о детях блудных.

Отредактировано Лореллей (10.01.2017 10:26:06)

Лишь одна душа не спит
Нас от ужаса хранит.

Закрытая дверь в одночасье обращается в тонкую полоску света, и вслед, и в одну секунду, и в один краткий вдох — всё шире и шире, расползается, распахивается. Светом — по глазам, до на миг прикрытых век, до трепета ресниц.
До взгляда.
И в нём — какая-то не до конца задушенная, но всё равно гаснущая радость, какое-то разливающееся по внешней грани торжество. Будто бы счастье, будто бы в ладонях — что-то давно утерянное, пропащее, заблудшее, покинутое и найденное вновь, и вот — жмётся к опустевшей груди, замирает в поднятом взгляде.
И гаснет, стоит только полукровке взглянуть чуть глубже, чуть пронзительней позволенного, едва запрокинув голову, — ибо стоящая напротив фигура высока — едва распахнув опустевшие сталгримовые глаза.
Женщина. Абсолютно, без сомнений. Да только та ли? У Лореллея не было образа, у него был ворох слов и горстка фактов, плотно въевшихся в память, хранимых там, словно последняя краюха хлеба за пазухой. Но даже слов было достаточно для образа. Та, нужная, скрытая во времени, успела в нём сгинуть почти без остатка — и теперь должна была быть стара, должна была быть не той, что застыла в дверях.
Эта — тощая, словно ребенок, и казалась бы хрупкой, внушала бы иллюзию гротескного изящества, если бы не высилась над полукровкой почти на голову. И оттуда — острота хоть и не юных, но и не постаревших черт, и глаза блестят — блекло-льдисто.
Показалось — устало. Словно и виделось такое выражение раньше — когда безнадёжность, упивавшаяся сполна горем и увяданием, медленно оборачивалась равнодушием, а там уже — сплошная пустота, пустой взгляд, выскобленный, выпотрошенный до дна.
Наверное, всё же показалось.
Наверное, он и сам смотрел сейчас так.
Наверное, всё же ошибся.
Или нет.
— Холодно...?
Слова, опавшие с губ, скорее брошены сумраку за гранью жилища, нежели незнакомке, и под стать ему, серому, ещё не напоённому рассветом, — тихи и полны звонкой изморози. Под голос отзвучавший — усмешка бледная на таком же лице белом.
Да только тянется рука — и едва припустится рукав струящегося траура, оголяя одну сплошную обтянутую-обвитую кожей и венами кость вместо запястья — к дверному наличнику, и замирает там, — когтями острыми по дереву — путь закрытым оставляя.
[icon]http://savepic.ru/12646635.jpg[/icon]

Рука его не дрогнет. Только хищно, по-птичьи вонзятся когти в неподатливое дерево. Упрямо, словно силясь раскрошить, словно в пальцах действительно хватит на то сил. Глубже — не ломается, не крошится упоенный временем материал. Расходится тонкой прорезью только лицо, там — осколок обращённых в никуда слов, немые вопросы — к себе, и что-то острое, похожее на улыбку так, как может нож быть похож на детскую игрушку.
Не дрогнет взгляд чужой — льдистый, уже едва заметно режет — и от этого почти что тошно, почти что раздраженно, и звенит уже меж рёбрами рождающаяся злоба, ворочается под такт затянувшегося молчания.
И звенит она — тишина нарушенная.
Лореллей остается на месте. Происходящее по сердцу — гнетуще, голос незнакомки — как удар. Крыльями — вороньими, под стать словам брошенным — бьёт по лицу.
И смысл проделанного пути, смысл постепенно наполняемой опустошённости во внутренностях, смысл — семьи недавно обретённой, взятой на себя ноши — гордости и молчаливой покорности, смысл задуманного и исполняемого?
Палачи у плахи топоров не бросают.
— Я не за этим.
Странный голос, странная скрытая в нем эмоция, — давящая изнутри на рёбра виной неисполненного обета — словно во внутренностях вдруг просыпается змей, и теперь поднимает голову, а там — пасть, клыки, яд, всё остро и хищно, всё — как предупреждение. Взгляд — ещё холоднее. И холод его уже — не дыхание зимы по глади пруда, холод — тонкий блик на острие кинжала. Занесенного.
А ведь он сейчас только и может так — только шипеть, только поднимать голову, только медленно, словно в предсонном наваждении готовящейся для прыжка змеи, сделать шаг вперед вслед отступившей ранее.
И ничего.
Мог бы — ледяной искрой под чужие рёбра, мог — сонной негой и иллюзорными иглами прямо в разум, — как скальпелем, как эхом под сводами склепа — приказом ли, болью, оцепенением на доли часов.
Мог, но внутри всё опустошенно и выпотрошено, вырвано и выброшено, будто внутренность и труха — охотником ради редкого чучела. Лореллей ощущает — магика испита до дна, и восполняется по каплям — из них, самых тончайших, самых хрупких нитей, с трудом сплести и самое слабое заклинание.
А мог бы — лезвием по горлу, но оно спрятано и запутанно в черноте одежд, золочённый блеск эльфийского металла средь свинцовой эфемерности одежд.
Кислотой в лицо, но та — ровно у правого бедра, на ремне, левой рукой так просто не достать — путаться, тянуться, а правая — когтями застыла, неподвижна, как к двери примёрзла.
И только сейчас мысль полукровку мысль о происходящем обжигает смехом, но тот замирает где-то в горле, не касается губ. И с них лишь та же прорезь усмешки, та же высеченная на лице острота.
[icon]http://savepic.ru/12646635.jpg[/icon]

В разбитых зеркалах ты видишь каждый раз
Пугающий всех взгляд чужих, жестоких глаз.

— Ведьма мне нужна.
Взгляд острой стальной прорезью вновь по лицу возвышающемуся, и там — вопрос, ответ, довод. Та ли? Она? Вместо отзвука ответа — только какая-то странная порождённая мягкость на губах, словно змей, обнажив пасть, в ту же секунду покорно клонит голову к земле, кольцами вьётся, смиренными, утихающими. И лишь последняя капля яда — шелест издевки вслед движению глаз — в словах оброненных:
— Старая. Иль врут люди, что здесь её найти?
И сам же себе — не врут. Солгала бы хозяйка на словах — в речах людских всегда найдётся место лжи. Солгала бы голосом, по воле своей, но так — иллюзией обречённая на правду, разумом дочиста раскрытым, воспоминаниями разорванная — никогда. Иль голос Семьи врал? Что вот она, Найденная, у подножия Глотки Мира скрывается, и только собирайтесь, люди-тени, вороньём, коршуном налетайте, словно на падшего, Матерью тёмной приласкайте — тепло так, удушливо, ядовито. Посмертно.
Но вопреки намерению — рука отнятая, что путь-побег отрезала, въедливые рубцы на дереве там, где когти впивались — не то человечьи, не то стервятничьи. Лореллей оборачивает к незнакомке бледные ладони. Там — пустота, ни лезвия, ни звона сплетённого украдкой заклинания. И в глазах обращённых — почти такая же выверенная чистота, только вот отблеск металла сквозит бесплотно, недобрый такой, льдистый.
— Повидать бы.
Пустота внутри отзывается скорбным звоном, полукровка интуитивно ощущает — рядом, меньше шага, оттого и чувственно-слабо — холод. Отводит глаза от чужих, ледяных, роняет ровно до ощущения, там — такой же холод, только уже видимый, слабо, немощно.
Знакомое чувство. Создашь лёд, боязно и нервно, — и он опалит тебя. Сожмёшь в ладони, лишь учась подчинять, откладывая удар как положенную на тетиву стрелу, — прорежет морозом до кости, покуда хватит сил. Говорят, опытные маги этого не ощущают. Говорят, у некоторых до сих по хребту иней мурашками.
Заклинание?
И в глазах уже, вновь поднятых до лица неприветливого, чуть больше безмолвной недоброты и предупреждения, чуть больше льда уже, нежели стали, даже если в руках всё ещё пустота.
Пустота иллюзорная. До поры. Змея вновь поднимает голову — и как бы не броситься ей заместо предупреждения.
[icon]http://savepic.ru/12646635.jpg[/icon]

Отредактировано Лореллей (12.01.2017 15:59:40)

Демоны ищут тепла и участия
Предаюсь огню, разрываюсь на части

Он готов отпрянуть, одним слитым змеиным — иль больше звериным, этакой въевшейся инстинктом самозащитой — движением, словно оглушённый и отброшенный ударом. И только окаменевший застывающий взгляд, онемевшие изморозью губы и сетка вен на оголённых в почти что молитвенном жесте запястьях — столбит полукровку к земле, делает осязаемым и неподвижным.
Чуждый смех опаляет его пощёчиной.
А известие, принесённое вслед за ним — стервятник, пир предвкушающий, на мертвеца — бьёт кулаком в грудь и рассекает её же острым когтем. Полуэльф должен ощутить отвращение, обиду, потерянность, упадок, раздражение, печаль, зло, горе — и ещё сотни эмоций, кои не сосчитать ударами судорожно дёрнувшегося сердца, ещё сотню — имени которых он не знал и назвать не смог. Ещё сотню — и не ощущает ни одной.
Разве что лёгкий привкус разочарования — гнилостный такой, острый.
Лицо Лореллея — въевшаяся до кости глиняная маска, вросшая, пустившая корни — остаётся неподвижным. Неизменным. Да только последний отзвук-осколок брошенного в снег и размытого по ветру смеха стирает с него все эмоции. До единой — всё тот же развороченный рубец бледной улыбки, все те же поднятые на женщину льдистые глаза. Но — пусто, выпотрошено, нарисовано тенями и выточено пьяным кукольным мастером.
И движение такое же — пьяное, отступая наконец, уступая дорогу. Шаг призрачный, ртутно-шуршащий — в снег, взгляд опустошённый — в спину. Его не трогает грубость, его не ранит — привыкнуть ли? — обращение женское, не жжётся предрассветный холод на руках. Те и без того холодны — одна сплошная в мрамор залитая кость.
И сердце — тот же камень, глыба могильная.
А из растянутых до шрама губ опадают слова.
— Весть я ей нёс, — ударение на слово последнее звучит бесцветно и ровно, разве что проходит по голосу в ноте этой морозец, —Позволь хоть слово сказать. От друзей старых принесённое.
Слова — палые листья, звучат больше по инерции и порыву, нежели по умыслу, но во фразе завершающей уже звучит эмоция. Безымянная она, острая и горькая на вкус. Такая, что от неё по хребту скользит мороз.
Лореллей не спешит рваться вперёд сквозь дверь и открытый порог — всё так же стоит, каменно и забвенно, глядит пусто и по-змеиному. И собирает, собирает по нитям тускло произрастающую изнутри силу, сжимает ладонь, — белеют до мертвенности острые костяшки — где изумрудной пылью мерцает рождающееся слабовольное заклинание, сотканное из капель, наполняющих внутреннюю пустоту, и ждёт. Взгляд стеклянный — как маска мольбы. К себе ли...?
Ждёт ответа, ждёт слов, ждёт удара.
И сам последний нанести готов — змея ошарашена и ослаблена, но пасти своей так и не закрыла, в кольцах глаза не спрятала.
[icon]http://savepic.ru/12646635.jpg[/icon]

Отредактировано Лореллей (16.01.2017 15:13:55)

Бледное пламя лижет порог
Плавится дверь, уходит пол из-под ног.

— Этот долг тебе не вернуть.
Тон уже не ласкает, нота обрывистая не холодит — бьёт, остро и грубо, наотмашь в ответ отзвучавшей некогда фразе. Голосом, словом — как острым гвоздем в ладонь. Глубже, сквозь грубую мёрзлую кожу, сквозь мягкость — насквозь.
Лореллей позволяет себе ощутить злость. Осколок её, тень бесхребетная — за проделанный путь, за остывшие пальцы, за ветер со снежных вершин, за надежду, что вот он, Змей-Лореллей, чуть поболее месяца как братом назван, а уже верно отхватывает себе право на добычу. И обещает — преданно, и сам уж плоды гордыни своей вкусить смеет. Не гончая, упаси вас Ситис, — хищник. И что же? Вот так просто — умирает. Умирает, когда смерть иная уже у самого порога стоит, вороньем каркает, волком заледенелым смотрит, гадюкой улы-скалится. А мог бы — тенью за порог прошелестеть, к изголовью кинуться, и там — рука занесённая, лицо бледное-бледное, приговор ласкающий. Да только ли услышит его она, почувствует.... упьется ли Мать отвергнутая мукой этой, посчитает ли Отец безмолвный достойной платой смерть оную? Смерть той, чьего имени полукровка даже не знает.
Да и стоит ли.
Лореллей позволяет себе ощутить превосходство. Оно — в жалящих словах. Оно — во взгляде, даже если смотреть приходится снизу вверх. Полуэльф больше не улыбается — только глядит, — тягуче и пронзительно, уже с каплей яда, уже с остротой — чуть клонит голову к плечу, и движение это тоже змеино, наслаждается — секундой — гнётом этим безмолвным. Окрепшие и напитанные магикой нити заклятия льнут к пальцам клыкастым зверем, жалят ядовитыми иглами в клетке из сжатого кулака. Но боли этой иллюзорной не ощутить — силы мерцающе-дрожащей не выпустить.
До поры.
— То Любовь-из-теней приходит и жизнь просит в ответ.
Голос звенит и поёт зловещим торжеством, но нота в нём одна сквозит — печальна и холодна. Скорбный плач у запорошенной снегом могилы — не зачитанный приговор.
— Да только опоздала, кажется. Уже.

Не убежать, оборван громкий крик и стон глухой.
Лица белее снега и льда
Мертвый покой в открытых к небу глазах

[icon]http://savepic.ru/12646635.jpg[/icon]

Будь проклят лживых клятв обряд
Пусть роз шипы наполнит яд

Боится ли она? Что за волчьим оскалом — скулящий пёс? Лореллей не вопрошает вслух, даже губы бледные — и те неподвижны. Слова — к самому себе, эхом и иглой — в нутро своего же разума, ибо не было внутри сил достаточных, чтобы направить их — прорезью иллюзорной, всполохом по хребту — в лицо неприветливой женщины.
Дочери той, которая... Та, что — долгий путь и удар под ребра. Дышать трудно не от боли — от потаённой всхлипывающей злобы и совсем, совсем немного, самую каплю — как яд в колодец, от разочарования и лживой изломанности избранных и пройденных дорог.
Слова были игрой, слова были тенью, след звериный по снегу, сам же снегом запорошен и укрыт, над гладью замёрзшего озера — и тот более явен. Явен, прост и понятен. Да только слова не нужны. Не нужны — когда раной на двери след когтистый обнажён, когда пальцы мягко и холодно лижет заклятье — слабый зверь на цепи, немощный, но грозный.
Сил не было, но вот они — по каплям в ладони.
Лореллей молчит. Молчит — ибо не осталось ничего для голоса. Все эмоции внутри — безмолвны и холодны, ибо не было прав, не было сил наполнить голос злобой, яростью или металлом. Не было — насмешкой, презрением, приказом. Такое — яркое, обжигающее и удушливое — Лореллей держит в себе. Лишь клонит голову, размётанные пряди — по плечам, на лицо — чернённым саваном, и губы под ними, и глаза — только неясным очертанием. Ни горят, ни улыбаются змеистым оскалом.
Или волчьим — змея давно бы уже бросилась.
Змея бы испугалась — окрика, звона и падения. Зашипела бы, вонзилась бы — не клыками, глазами льдистыми — в противника и по кольцам, по дозволенности страха, по самой кромке — в сторону, в тень.
Лореллей не срывается. Оглядывается — движения лишь на едва заметный оборот головы, а взглядом — всё ещё к женщине. Не уводит, не отрывает, не рвётся сам.
И из раскрытой ладони выпускает утаённое. Летит под ветреным порывом рукав, — тянется когтистая птичье-бледная рука к лицу чужому, ни коснуться, ни дотянуться, ни поранить, всего лишь указать направление удара — оживают серебряные нити узора по ткани, оживёт и нить заклятия, с трудом сплетённая по каплям иллюзорная петля. Петлёй — для воли, иглой — для разума, скальпелем — да под свободами черепа. Приказ.
Вот уж тянется, тянется призрачной лаской.
И на ней, остриём нацеленной, только одно слово начертано.
Впусти.

Я твое отраженье,
Я твои ложь и сомненья

Вдох-выдох.
Бледно-угольные губы на белом-белом лице разверзаются широким оскалом, почти кричащей маской, гримасой. Его прежняя улыбка была бездушным разрезом лезвия по коже, — тонкая и опасная — эта же вырублена на мясе, едва ли не разворочена — уродливо и крикливо, алеющее звериной пастью нечто, в чём от человеческого только параллели обнажённых зубов, но и те — мелко-острые, криво-хищные.
Лореллей не смеётся — задыхается. Ловит ртом воздух, силится, захлебывается, словно и впрямь думает, что этим — чередой судорожных вдохов и выдохов — сможет запомнить образовавшуюся в нём пустоту. Внутри у него, где-то меж рёбер и чуть поодаль сердца, глубокий кратерный порез, где даже дно — и то выщерблено, лишено последних крох содранного жадной рукой остатка.
И тот — секундной тенью в чужих глазах, тот — не смертельный удар, но мягкое удушье. Такие заклинания не ломают — они лишь тонко врезаются под корку, тошнотворно — в мысли, и совсем уж мягко — от разуму к телу, но то уже — ласково поломанная воля, уже чужой жест.
Лореллей не смеется — только улыбается открытой раной своим же мыслям. Упрекает себя секундой — за рассыпанный раннее ворох слов, за череду лживых гримас, за выношенную грубость. Оправдывает — нужно было время, нужна была краткая надежда, нужен — хоть миг, хоть час. Без притворства, с чистым взглядом и игрой, что если не стоит свеч, то хотя бы самой себя.
Не смеется — лишь змеистым шагом струящейся ткани восходит на крыльцо, не смеется — и вместо обжигающих слов, вместо глумления бросает в лицо упавшей женщины с мутным по его вине взором только ответный взгляд. В нём эмоция чуть мягче презрения, чуть леденящее жалости.
Она. Не жертва, не средство. Всего лишь препятствие на периферии последнего шага и конца пути.
А в ладонях у полукровки сиротливо пульсирует пустота.
И та — словно дар.
***
За порогом убийцу опаляет светом и слепит теплом, но в тех, жгучих, холода больше, нежели в северной вьюге. Холода не зимнего — холода пускай и не мертвенного, но обречённого, болезненного, по самой кромке скользящему. Не снежный всполох — камень надгробия. И трепет пламени в очаге, и запах трав — каждую Лореллей ощущает почти что отдельно, больше рефлекторно по бытности отравителя, чем по желанию и мыслям — всё выжидающе, тревожно. Тот же запах, узнанный: ни красивый букет, ни украшение стола — соцветия и корни безнадёжно больных. Так пахнет надежда — но надежда могильно-каменная, умирающая, тлеющая пеплом и костьми. Надежда для несчастно любящих, для любовно ненавидящих, для...
Умирающих?
Вдох-выдох.
Жалобное движенье отблеска пламени на стенах — и причудливый разлив ледяной тени по полу. Цветы, которые пахнут смертью. Долг, который надо исполнить.
И спустя молчаливые шаги-удары сворачивается змеиным хвостом и звериной тенью ткань балахона, струятся рукава распростёртых у изголовья рук. В бледных мёрзлых пальцах судорожно — в тенях и свету — сияет лезвие. Лореллей клонится вперёд, но кинжал в его руках недвижим, ладони — молитва каменной статуи, и лишь тяжелые пряди волос падают с плеч вслед склоненной голове. То — всего лишь взгляд, немой вопрос на губах, всего лишь застывший в ожидании жест.
Он ждал иного. Ждал иной. И пусть во взгляде, пусть в последнюю минуту, пусть в ответ на торжество и лёд — вина, пощада, непокорность, безумие, пламень, шторма, пропасть, рубцы.
Но не пустота.
То не выеденные червями и временем глазницы Матери, то не чернённая падением бездна в глазах Слышащего, то не его, Лореллея, собственное — ледяное и удушенное.
То — бессмысленно и безжизненно. Даже не звериное — уже трупное, окаменевшее. Ни торжества, ни раскаяния. Боль — и та померкнет.
И ради этого...?
Эльфийское лезвие холодит сомкнутые напряжённые пальцы. Отрезвляет — полукровка поддаётся назад, ладонью откидывает прочь волосы с лица. Но взгляд от умирающей отводит медленно — будто бы сквозь сонное забытьё, вырываясь из болота, паутина, кошмара.
Пустоты.
Стороной тонкой нити шрама — оборот ровно ко двери, окончательно разрывая на части задумчивый морок, и обрывок его, надрывный, — звоном в голосе.
Уже к живой, к ожившей, к стоящей. Блещет отражение глаз вдоль стали, струится волна спутанных волос вслед движению, оборачиваясь к женщине уже всем существом.
— С места не рвись и стой спокойно. Мой кинжал в её горле окажется быстрее даже твоей мысли сделать шаг.
Безмерный покой заледенелых слов звучит объявлением войны и приговором. И немного — лаской. Как снег по замерзающей-засыпающей во льду сироте.

А если убьешь меня, я тенью вернусь.

Мертва. Ему правда хочется знать, кто сейчас мертв на самом деле. Мертв так, что дышать — и сердцем о рёбра гулко ударяться — больно. И лицо — белое-белое, как камень, только бледный излом губ — всё больше ломается, дрожит, кривится. Не дрожат только пальцы — цепко на лезвии сомкнулись когти, самая малость сил на удар осталась, и плещется в глазах отраженных холод необъятный и пустой, да только голос — голос сломанный и как будто бы не свой вовсе, не Лореллея.
Таким смиряются с плохими известиями, но никак не объявляют приговор. Да только надо ли? Его слова, что сказаны уже или что сказаны только будут — но только кому, куда, зачем — как плач по умирающему. Без смысла. Живое не вернешь, печаль слезами — как бы горьки не были они — не отмоешь.
Есть смерть, да только горя нет. Есть — такой тонкий привкус разочарования на кривизне губ, комок тернистый поперек горла, и так — совсем тонко, игольно и по-червивому — ползет вдоль хребта тонкий холодок.
— Она должна. Заплатить. Дол-жна.
Должно взрезать упрямством. С таким — только и бить лбом в склепах каменных, моля, моля, моля, заставляя. А выходит глухо и задушено, словно оправдание. Словно — будто бы и не так совсем.
Блестит в пламенном свете стекло склянок, и со словами чужими, с угрозой на словах — блеск острее алеет, и совсем не хочет он верить, ложь ли это или нет. Она-то, что бездыханной лежит, должна заплатить, да только должен ли он? Лореллей знал, что жизнь за семью отдать — есть радость и честь несравненная. Что на контракте проиграть — позор. А так — честь или жертва? Шепчет ему тот, кто Мать слышит, что разыскать надо да убить. Предательницу, изменницу. И он ждал чуть больше увиденного, предвкушал почти сладострастно, сколь разум окоченелый позволяет. Но ни боя, ни чести, ни торжества — с таким торжеством только и червей трупных давить, только и младенцам немым шеи прокусывать. Без радости, без страсти.
— Недолго ей осталось.
Больше мысль оброненная, чем слово осмысленное. Больше сожаление о себе самом, чем о той, по ком скоро вороны плакать будут.
— А что ты дать мне можешь? Ты же знаешь, — холодно глаза горят, как лихорадке секундной, недобро, да только не остро уже — разбито, — Что я такое и от кого весть свою несу? Кем мать твоя была? Чем участь свою заслужила? Такие долги ни словами, ни золотом не отдать. Такие — кровью только смыть, рекой-кровью. Но ведь и правда — опоздал. Но и уйти не могу.
Пальцы костистые знаки на лезвие чертят безымянные, вопросы, слова, снова вопросы — всё льётся песней тихой, изморозью колется.

Мне не холодно, я не боюсь.

— Окажи тогда услугу мне. Мне и матери твоей — последнюю. И себе — ибо знаешь ведь, что не поможешь уже. Возьми паслёна лепестки, в воду снежную кинь, да нагревай — долго, на огне медленном, чтоб от половины мрака до рассвета времени заняло. Пока запах не растает, пока цвет не станет вязок. То, что от лепестков осталось, выкинь. А каплю разведи на три глотка воды. И выпить дай. Шепни, что от семьи. Утром дашь — к вечеру отойдёт тихо и во снах, без боли. Да только шепни, что не прощают. Ты пообещай, а я тот час дом ваш-твой покину, а умерла ли, в срок ли от рук твоих и настоянию моему всё равно узнаю.

Отредактировано Лореллей (16.06.2017 17:43:05)

Лореллей молчит. Истратил-изрезал все слова, раскрошил, пустил в лицо неприветливой — и ведь дверь открыть не могла бы, и ведь не впустила бы на порог, и ведь обратила и обратилась бы в пепелище, если бы — женщине, которая ныне... разбита? Сломлена?
Не хочет видеть, не хочет думать — прячет лицо за пологом — саван черен и прозрачен — волос, клонит голову, убирает — как змея язык, как дикая кошка коготь — ловящее отблеск заиндевелых глаз лезвие под тонкую ленту на запястье.
Молчит. И встаёт — тканью чернильной, костями под ней, россыпью волос и угрюмым расколом на месте рта. Ни торжество, ни превосходство — чёрная-черная холодная горечь, такая, что каждый выдох тлетворным должен быть, каждый вдох — как последний.
В напутствии смертоносном нужды не было, но был смысл, скрытый — как огонёк в абсолютной тьме не видимый, но всё равно горящий. Всё равно — умерла бы сама, умерла бы, может, ночью или по утру, всё равно бы... А так — и от братьев прощальный поцелуй, и от сестёр плач бесслезный и холодный.
Шагами змеистыми — выверенная диагональ к выходу, шлейфом цветов могильных к двери — переступить через порог, а если обернуться — уже никто не ждёт. Лореллей и не оборачивается — только дышит, только взглянет  — по губам ветрено прохладой, по скулам тень рассветная скользит — куда-то севернее, к снегам и вершине монолитной, тень капюшона набросит да рукой за собой дверь прикроет.
Помнить будет, да не хочет — и ведьму полусгнившую, и дочь её полудикую. Вспомнит, может быть, запах паслена на вкус или звёзды угасающие. И прочь — прочь с порога, с дороги, с земли.
Всё равно у него есть место, где его ждут. Всё равно — теперь он вправе вернуться. Ни позором, ни пеплом, ни погорелищем костей или блудным сыном нечестивой — но такой, право же, любящей — Матери. Вернется — и щекой к стене каменной, и шепотом, шепотом острым, сладостным: "Нашёл. Справился. Отомстил. Не простил".