О скинградских тюрьмах слагали легенды. Кто-то распустил в народе весточку, будто в них собираются приезжие маги и танцуют на костях заключенных, которых оживляют и, заставляя прислуживать себе посмертно, уносят на дно глубоких рек и верхушки зеленых деревьев. Как и любой дурацкий вымысел, этот нашел своих слушателей, причем каждый неизменно добавлял что-то от себя, не надеясь запомниться, остаться в истории, а так, для красного словца. В результате, краж в городе стало меньше, а убийц не осталось вовсе. Потому что все знали, что, спускаясь по мрачным лестницам неизведанных подземелий, они обнаружат кое-что похуже некромантов, злобных духов или толстого тюремщика, от которого попахивает гнилым мясцом и теплым салом. Каждый чувствовал, что если их страх существует где-то в виде абсолю, то искать его надо здесь и только здесь. Тетя, убитая ржавым кинжалом, бывшая возлюбленная, прыгнувшая в реку, пьющий отец - все они собрались в скинградских тюрьмах и ждут момента, когда ты оступишься, сойдешь с пути, чтобы наброситься на тебя, а после устроить бал на костях. Именно поэтому следовало сидеть тихо, не высовываться, вести размеренный образ жизни. Никто не хотел спускаться по сырым ступеням в темноту.

Спускаясь по сырым ступеням в темноту, граф пребывал в удивительно спокойном, расслабленном состоянии духа. Он знал темницы как свои пять пальцев, каждую щель в стене, каждый потайной ход. Будучи еще ребенком, он сбегал сюда от родителей в поисках уединения и непременно находил его. Тогда ему было зябко, иногда слишком темно, но никогда - страшно. Теперь же, отбросив неудобства по ненадобности - холод не докучал бескровному телу, темнота стала родной для красных глаз - Гассилдор посещал подземелья по единственной причине, имя которой - голод. В подземельях не было страшных тюремщиков, здесь не водилось привидений - был лишь граф на пару с его недугом, один лишь вид которого вгонял в дрожь храбрейших. Это едва ли коробило Гассилдора, свыкшегося с мыслью, что для Скинграда он останется величайшим героем и ужаснейшим чудовищем.
От привычных действий - поворота налево, затем - направо, широкого шага через неумело поставленную ловушку - его оторвал вид горящего факела. Огонь пугал и притягивал одновременно. Интересно, как долго выживет старый правитель, коснувшись отголоска буйной стихии? Угрозы жизни графа были столь редки, что он и забыл: а каково это, бояться за жизнь, трепетно оберегать собственное существование. Гассилдор медленно поднес руку к огню и, вспоминая мудрые, старые книги, совершил так почитаемое в Скинграде чародейство, колдовство - если угодно. Теперь пользы от факела было не больше, чем от лучины: языки пламени, извиваясь в предсмертной агонии потухли, сменяясь слабым гармоничным свечением. Оно едва проникало в камеру, населяя и ее, и коридор шепчущими тенями. Уподобляясь им, граф, укутавшись в плащ, беззвучно вошел в камеру, пока его взору не предстал единственный узник, чисто поющий незнакомую балладу. Наверное, та была новой или даже иностранной - граф не слышал ее прежде, но приступить к долгожданной трапезе, не разрешая пленнику закончить последнее дело, было верхом невежества, апогеем бесчеловечности. Впрочем, человечности от графа никто и не ждал.
С его стороны, из темного угла, куда не проникали лучи зачарованного факела, Гассилдор мог разглядеть будущую жертву. Это был альтмер, насколько он мог судить - младше его самого, явно не из тех зазнаек, что так кичатся своими магическими знаниями. Иначе - не попал бы сюда. Предыдущий пленник был босмером, талморским агентом: маленький, высокомерный, с бегающими глазками и нахальной ухмылкой, которую так быстро стерли местные порядки. Все когда-нибудь задыхаются от одиночества - еще один зверь, обитающий в скинградских тюрьмах. На вкус босмер отдавал чем-то травяным, но безыскусным, простым. Однако, что важнее, насыщавшим. Гассилдор воздерживался от пищи около двух недель, и сейчас выглядел безмерно усталым: запавшие глаза, поджатые губы - все указывало на недомогание. Несмотря на грязь и нечистоты двухдневной давности, что наполняли темницу своеобразным амбре, альтмерский бард не вызывал отвращения - это чувство давно атрофировалось у графа, исчезло, будто не бывало вовсе. Гассилдору хотелось поскорее закончить начатое. Успокоить себя и узника. В конце концов, в балладе бравый влюбленный охотник погибал в супе хохочущей ведьмы - отчего судьба должна сложиться иначе? Граф верил в судьбу. И потому, его сдержанные аплодисменты раздались рокочущим громом в сырых стенах. Он приблизился на шаг, на два, чтобы видеть лицо узника, оставаясь в тени. У него была хорошая память на лица. К сожалению.

- Ваш предшественник оказался менее лиричным. Его песни больше напоминали крики и мольбы о помощи, если вам угодно. Впрочем, кричать бесполезно - тени вам не помогут, - граф чеканил каждое слово, не собираясь выходить на свет. - Постарайтесь принять конец с достоинством, если оно имеет место быть у талморского шпиона.
Граф собирался продолжить говорить - это всегда обезоруживало, удивляло, обескураживало. Все они - воры, убийцы, насильники - отходили назад, а после, видя его глаза, замолкали на мгновение. Позже непонимание сменялось истошными криками, которые тонкий графский слух воспринимать отказывался. Тогда одним резким движением правитель пересекал комнату, обхватывал холодными руками чужие, незнакомые плечи и впивался в шею. Дальше - неизменное удовлетворение.

Но в тот день все пошло иначе. Лицо - будто бы, одно из многих - оказалось знакомым. Они, несомненно виделись. Восемь, а то и десять лет назад - сразу не скажешь. Графу врезались в память ярко-желтые глаза и длинные золотистые волосы. Граф вспомнил и тот небольшой шрам на лице.
Граф вздохнул - скорее, по привычке, нежели по надобности - и отступил на шаг назад. Его визит грозил обернуться дилеммой, чему нельзя было случиться. Всегда говоривший о неизменности прошлого, всегда отдававший долги, он не мог забыть странника, едва ли не спасшего ему жизнь. Он помнил ту ночь, как сейчас: иссиня-черное небо, легкий приятный ветерок, доносивший звуки такой далекой, недоступной музыки, парочка на дороге, которая, забыв о словах - столь банальных, и изъяснениях - столь привычно-романтичных, уже вовсю целовалась, не обращая внимания на весь мир и приближаясь к кустам. Гассилдор был сторонним заинтересованным лицом - выказывать напускное возмущение и учить молодежь морали было ни к чему: разве сам был другим два века назад? Граф знал: времена меняются, а кусты остаются гарантией стабильной рождаемости в Империи.
Меланхолия была сражена наповал, так и не успев толком посетить графа - из-за похожих кустов показались наемники или даже охотники на вампиров, даэдра их знает. У каждого - качественное оружие и легкая, невесомая броня. У каждого - кошачья походка и десяток стрел в колчане. У каждого - базовые знания магии и холодная, но все еще текущая в жилах кровь.
У графа - острые клыки, ловкие руки и нагоняющие праведный ужас красные глаза. У графа - богатая одежда, что рвется так же быстро и беззвучно, как вампирская кожа. У графа - лицо, что, утеряв красоту, тем не менее, не утеряло сходства с парадным портретом. И, что уж говорить, что граф безоружен.
С двумя из незнакомцев граф расправился быстро: свернул шею одному, поджег руки другому. Он постарался скрыться из виду, но магические силы были на исходе, поэтому временная невидимость дала ему лишь пару мгновений  для передышки, пока оставшиеся наемники выжидали его на дороге. Интересно, сколько назначили за его голову? Сто септимов, двести - а то и все пятьсот? Гассилдор не знал.
Зато он засвидетельствовал удивительную картину: миловидная данмерка в атласном платье, оставшаяся в гордом одиночестве, обиженно надувшая губы, и золотоволосый альтмер, от рук которого погибал вот уже третий негодяй. Граф предпочел не хмыкать, а поджарить оставшихся наемников медленно и со вкусом. Те падали один за другим, а Гассилдор, отряхнувшись, вновь набросил свой плащ, молчаливым кивком поблагодарил нежданного спасителя, кинул увесистый кошель тому в руки, а потом исчез, испарился в воздухе - тогда уж заклинание невидимости сработало на славу.
Тогда граф твердо решил: при следующей встрече, если та случится, отплатить в десятикратном размере. Статусом, недвижимостью, деньгами, в конце концов. Но разве мертвому нужны деньги?
«Я поговорю с ним», - решил Гассилдор. «Поговорю и решу, достоин ли».
И вышел на свет, скинув капюшон.
- Шпионаж считается серьезнейшим преступлением. Но преступлением с моей стороны было бы не расплатиться по счетам. Скажи, бард: многого ли стоят твои песни, если ты сеешь распри в моем городе? Женщины, дети умирают по твоей вине. Вино не льется из-за тебя. Ты принес смерть и разруху, но спас одну единственную жизнь - мою.
- Меня зовут Янус Гассилдор, я граф Скинграда. Я разрешаю тебе говорить в свое оправдание. Это - мой долг, и, поверь, я уже погасил его сполна.

Отредактировано Янус Гассилдор (04.09.2014 23:21:59)

Хорошее ли, плохое ли, имеет свойство возвращаться, - считали имперцы. Ведром с ледяной водой на голову выльются прошлые обиды, нежданной улыбкой напомнит о себе оказанная когда-то помощь, поддержка.
Каждое дело имеет последствия, - говорили торговцы и воры. Истинное умение - научиться с последствиями справляться.
Мы вершим дела и их последствия; из последствий вытекают дела новые, - решали монархи и ставили горячие восковые печати на пергаментные конверты, посылали их с воронами и надеялись на отсутствие скорого ответа. Ведь скорый ответ несет в себе нежданные дела, нерешенные вопросы. А с ними и новые мороки, которые прибавлялись к тем, что правители держали в головах.
У кого-то - тайная пассия, укрытая за семью замками.
Или - ребенок от горничной.
Или - алтарь Талосу.
У графа Гассилдора не было ничего вышеперечисленного, зато присутствовала мигрень. После ушла и она, сменившись вечным голодом, невозможностью насытиться чем бы то ни было. Когда пища казалась безликой, и лучшее вино Тамриэля не тешило ум и не скрашивало вечера, тонувшие в единственном желании, отупляющем мозг.

Зубы клацнули с характерным звуком - что замок на тяжелой двери. Граф, повернувшись спиной к прутьям клетки, мерил шагами темницу -  ровными, четкими. Удары пульса - чужого пульса - отдавались метрономом в ушах, наводили на единственную мысль - ту же, что подсказывали неживые руки, желающие сцепиться на чьем-то горле, опустошить его, капля за каплей выдавить жизнь.
Гассилдор всегда говорил: он не такой, как те, другие: чернь, сброд, ведь совладал же с инстинктом, выше своих потребностей как вампира ставя разум - оружие просвещенного человека. И каждое полнолуние в подземельях отказывался убеждаться в обратном. Жажда изводила графа, иссушая тело, ослабляя ум. Он чувствовал, насколько хаотичным, раздробленным было сейчас его сознание - подумай бы он собрать в руках комок буйных молний, те погасли бы сразу или же наоборот - разнесли половину Скинграда, вместе с почившими виноградными лозами и разгорающимся восстанием.

Ему поклонились - коротко и сухо, без излишней учтивости, без лести, которая мельком сквозила в словах каждого, когда либо беседовавшего с графом. Гассилдор мог понять это, мог и уважать, если бы не страх, чувствовавшийся на физическом уровне, подпитывавший окружающую темноту с каждым мигом. Альтмеркая бравада была почти забавной, вероятно, даже лучшим, что граф слышал за последние лет сорок. Но тон его упреков был невозможен. Их содержание - оскорбительно. Его, человека, кто способствовал расцвету Империи, называли хищником, зверем, монстром во плоти. Его, кто стоял за страну до последнего, кликали трусом, желавшим исповедаться.
Гассилдор поморщился и отмахнулся рукой от узника, будто от назойливой мухи. Он не хотел слушать упреков, равно как и мольб о спасении. Но в чем-то даэдров альтмер был прав, и это раздражало больше.
- Не льсти себе, бард. Ты не стоишь и капли того, что посмел разрушить, ни унции того, на что решил посягнуть. Я говорю не для того, чтобы винить барана в своей приверженности к стаду, состоящему из жеманных овец, блеющих на свой Конкордат. Я видел достойных представителей вашего рода, но каждый из них был один и одинок. Ты застал канцлера Окато, бард? Вы, овцы, убили его исподтишка, побоявшись встретиться с ним лицом к лицу, узреть величие этого мера.. этого человека.
- Твоя же вина очевидна, бард. Как и твой приговор. А посему..
Гассилдор остановился отнюдь не для того, чтобы выдержать драматическую паузу. Его слух подсказывал - кто-то идет. Вероятно, тот же тюремщик со своими дружками. Граф знал, что они делали с мерами, вне зависимости от пола и возраста, но не хотел перечить - те были преступниками, заслужили. Он посмотрел на барда вновь: чего стоит шпион? «Ни септима,» - хотел было решить Гассилдор, но пересилил себя. Сколь неприятен ему был представитель Талмора, он обвинил его. А потому - обязан еще ответить за свои слова. Тем более, их разговор еще не закончен. И пел узник, честно говоря, хорошо.
- Знаешь, бард. Не решил бы ты, что хочешь прозябать в темницах, я бы мог принять тебя во дворце. Ты получил бы славу и деньги, на которые смог бы отстроить имение где-нибудь в Имперском городе. Ты молод, а потому - неблагоразумен. И все еще грешишь словоблудием. Но что болтать попусту, - ухмыльнулся граф и наложил на узника заклятие слепоты. А после - оперся рукой на выступающий камень стены.

Они шли по узким сырым коридорам. Под ногами кишели крысы, над головой висели растения. Длинные и склизкие, их отростки цеплялись за голову, проникали за шиворот - те еще ощущения. Граф, имевший привычку передвигаться быстро, схватил барда за плечо и вел вперед - заклятие должно было рассеяться с минуты на минуту, но смысла в нем уже не было, вокруг - кромешная мгла.
- Этот ход был построен вместе с замком, но не использовался вот уже несколько сотен лет. Многие считают, что его никогда и не было, и сказки о нем - всего лишь сказки. Я не знаю, насколько правдива легенда о нем, но она переходит из уст в уста не первое поколение. Ты не слышал ее - сам ведь не из этих краев. Ваши сказки красивы, бард, да что в них толку?
Когда Скинград знавал лучшие времена, жили-были граф с графиней. Их дочка - прекрасная Анисия - была первой имперской красавицей. Ей миновало семнадцать, но ни одного счастливца своим вниманием девушка не удостоила. Граф с графиней были в ужасе - еще б им не быть. Кто, спрашивается, унаследует престол, если братьев у Анисии нет и не было.
Юная графиня любила гулять по подземельям, ведь ничего более романтичного она не знавала. А здесь - отъявленные злодеи из всех уголков Тамриэля, единственная весточка из внешнего мира. Она подолгу могла беседовать с узниками и всегда молилась за их судьбу, ведь обладала редчайшим даром милосердия.
- Однажды, придя в темницы вновь, она обнаружила нового пленника. Преодолевая любопытство - грозу всего женского рода - она подошла к нему. Узник умолял о стакане воды. И Анисия не смогла отказать. Она наполнила свои руки водой из колодца и поднесла их к губам пленника. Тогда, тот будто прозрел: глаза его заискрились, грязные волосы распрямились и расправились на широких плечах, и вот он предстал перед нею единственным сыном графа Анвила.
- "Меня жестоко подставили и наложили чары", - молвил он. "Только девушка из знатного рода могла снять мое проклятье. На мне нет вины, нет и греха, добрая Анисия. Выпусти меня, и мы будем жить вместе, как правители обоих городов". И взмолилась прекрасная Анисия Маре, покровительнице влюбленных. И сказала, что спустилась со звезд ее мечта и приняла облик человеческий.
Мара не осталась глуха к мольбам девушки: тут же повернулся камень в стене и открыл тайный проход. Влюбленные бежали из темниц, а, когда вышли на свет, заметили имперских лучников. Заметили, разумеется, слишком поздно: быстрая стрела пронзила сердце анвильского графа, и тот упал на землю, поверженный. Зарыдала Анисия. И спросила: что, как и почему. Ей ответили кратко и емко: не бывать тому, чтобы человек невиновный гнил в скинградских тюрьмах. Это - позор города, позор графской семье.
Обуянная горечью и вечной печалью, Анисия заперлась в собственной комнате и взмолилась Маре второй раз. И спустилась Мара с небес, и понесла ответ: того, кто умер, я вернуть не в силах. Но, в обмен на жизнь невиновного, я подарю новую жизнь.
Через девять месяцев, Скинград обрел наследника. Сын Анисии, прекрасный, как его мать, появился на свет в запертой комнате. Люди удивлялись произошедшему, но обещали верить славному имени наследника, как верили и прекрасной Анисии. К сожалению, она умерла при родах, оставив лишь дневники.

Граф замолчал, подойдя к концу хода. Сейчас была полночь, полная лунного света и звездного холода.
- Мы на месте, бард. Избавив от одного наказания, я принес тебе другое. Дела и последствия - слышал об этом? Я отпущу тебя на волю, но не выпущу за пределы города этой ночью. Тебе предстоит найти кров в любом доме, скинградском доме. Именно так: в наручах и грязной одежде. Если найдешь милосердие и проведешь ночь, укрывшись в четырех стенах, я выпущу тебя к утру. Но ежели с рассветом ты останешься на улицах, то тебя повесят во всеуслышанье.
Ты волен просить у бедного и богатого, у купца и нищего. Я отдаю тебя в руки имперскому гостеприимству. Тот, кто обладает им, тебе не откажет. Или.. откажет. Я не пробовал - судить не могу, - граф усмехнулся, его клыки отливали серебром при лунном свете. - Единственное твое оружие - песни. Надеюсь, ты не забыл своего ремесла.
- Но прежде, чем уйдешь, я дам тебе совет. Задумывайся, бард, перед выполнением приказов, исходящих откуда-то свыше. Народ должен знать в лицо своих благодетелей.

Отредактировано Янус Гассилдор (20.09.2014 00:11:45)

Шелест высокой травы на ветру лениво перекликался с отголосками ворчливой бури, которая все не спешила приходить. Воздух - теплый, чуть влажный, был неотличим от душистых ароматов эльфийских кудесников, собравших все цветы Колонианского Нагорья, сжавших их до предела в небольшую баночку из тончайшего стекла. В воздухе эти баночки исчислялись тысячами. Они перебивали запах темницы, не собравшийся с силами остаться там, где должно, перебивали промозглую сырость старинного хода, перебивали желание молчать, желание говорить, подавляли всякую разумную деятельность.
Вокруг - бьющая в нос, тяжелая, до пошлости простая и яркая тигровая лилия. И мелкие соцветия алканны, слабоватой, постоянно улетучивавшейся, отчего намерение запомнить возрастало в разы. Был здесь и неизменный виноград, что когда-то топтали на винодельнях. «Лучшее вино», - говорили люди. И были неправы.
Неправы были, разумеется, не из-за того, что лгали - непристойно лгать имперскому гражданину, равно как и не посещать часовню, не справляться о здоровье, не бояться попасть за решетку, - а по простейшей причине, на которой крепятся сильнейшие державы, на которой процветает великолепная Империя, с пышными пионами и кротким бергамотом.
Неправы были из-за - всего-то - первичного незнания. Из-за публичной недосказанности. Из-за того, что верили, что в серебряном графине, подаваемом во дворец, лучшее тамриэльское вино скинградского производства. Красное, но отчего-то вязкое, иногда коричневатое. Хорошей выдержки. Особенное.
Особенное, как босмерский шпион двумя неделями ранее. Или же - проклятый некромант, чей букет раскрылся лишь спустя двести лет.
Или - как альтмерский бард, стоящий напротив. Рассказывающий, утверждающий, злящийся, удивленный, отчаявшийся, ущемленный, горделивый, как и весь их холеный народец. Живой.

Гассилдор отвел руку за спину и сжал в кулак. Ногти впились в ладонь - больнее иного кинжала. Ему никогда не нравились альтмеры. Терпеть их не мог в большинстве своем. Презирал. Но это было уже в посмертной жизни. Когда он осознал, что есть старение.
Альтмеры живут долго. Если не прервать этот процесс искусственно, то отдельно взятый мер переживет ваших внуков и правнуков, не жалуясь ни на плохую память, ни на мигрень. Сильнейшие волшебники обладали дивным врожденным искусством сохранять рассудок по прошествии нескольких сотен лет. Настанет новая эра, соберется из разбросанных по миру осколков миллениум, а старик-альтмер бодрым юношеским взглядом будет смотреть в ежесекундно увядающие глаза собеседника. Поэтому в Империи негласно считалось, что для мера гемофилия - приятный бонус к бессмертию, еще одна возможность испытать себя, похвастать необычной внешностью, негласно доказать свое превосходство: смотрите на меня, я стойкий; продержавшись сотню лет, я живее и сильнее любого.
Для человека - обычного человека - вампиризм рано или поздно оборачивается величайшим горем. Когда тело начинает жить врознь с разумом, когда звуки - не слова, а слова - не фразы, когда рассудок мутнеет от животных инстинктов, когда, казалось бы, юнцы кидаются в реку, откуда после вечно, с немым укором воззирают глаза. Увядшие красноватые глаза человека, который не смог вынести тяжелейшего бремени - бремени лет.

И сколько бы красивых слов ни говорил бард о палаческом искусстве, сколько бы ни кидал обвинений, Гассилдор ясно знал: он имел право на все. Заслужил. Действия графа ограничивались его же собственными моральными принципами. И пусть, что чаще всего они были противоречивы: не согласованны ни с имперским законом, ни с общепринятыми нормами, ни даже друг с другом, граф Скинграда мог делать все, что ему вздумается. Он и делал. Старался, как мог. В его устах фраза: «По мере возможностей» неожиданно приобретала практическое значение. Увы, возможности были не безграничны.
Что же держало на ногах этого, скажете вы, старого маразматика? Что придавало жизненные силы, помогало жить не «вопреки», а «во имя»?  Что оживляло толстых, как скинградская кухарка, тараканов, расставляло им лапки, направляло по выбранной стезе?
Некоторые говорили - жена, память о которой, светлая, как ничто другое, не могла быть запятнана. Сейчас о Роне помнил только граф. И то, стыдно сказать, ее лицо часто расплывалось, смешивалось с сотнями других. Разумеется, были портреты, была и она сама, недвижимая, вечно запертая в каменных стенах - нетленную красоту ее поддерживало зелье. Только зайти к ней становилось все труднее. Хуже было лишь осознание, что, вглядываясь в когда-то алые губы, сердце не сжималось, как прежде.
Некоторые говорили - Скинград. И Империя. И власть, и деньги, и благо народа, и личная выгода. И каменный замок, и верные слуги и, казалось бы, все, за что бороться не стыдно, а иметь приятно.
Некоторые говорили - страх. Перед смертью и всем, что последует за ней. Перед нежданным откровением, перед невозможностью повлиять на дальнейшее будущее. А кто, как не правитель, желает ощущать свое влияние повсеместно.
Люди любят говорить, обсуждать непонятное, делиться догадками, докапываться до истины. В случае с Гассилдором это было бесполезно. В нем не было истины, не было определенности, а его якобы двуличие не трактовалось как лицемерие, ложь. Скорее - незнание. То же, что и с серебряным графином, с вином - вином ли? - внутри.

Заданный вопрос, повисший в полном запахов воздухе, сбивал с толку. Как и сам бард. Этот смех, эти руки, укрывшие лицо, эта даэдрова кровь, которую все отчего-то так любили проливать - не представлялись типичными для шпиона. Тем более - талморского.
Искусство палача Гассилдора было неоспоримо, - сказал бард. Терпение, вероятно, безгранично. Поведение альтмера практически погашало то ликование от злобной насмешки, то внезапно пришедшее на ум решение, казавшееся единственным правильным. Граф любил доводить дела до конца. Он хотел видеть себя - сытым, город - процветающим, Империю - возродившейся, барда же..
Гассилдор поджал губы.
Он не представлял, что ему делать с этим альтмером. Обузой, страшнее горящего города и всей мощи Дагона вместе взятых.
«Виновен», - утверждал имперский закон.
Жаль, что граф не подчинялся тому, что однажды потерпело крушение.

- Смертник? Я предоставил тебе право выбора, право решения собственной участи. Я дал тебе все, что мог дать, но ты отказываешься, противишься доброй воле. И потому ты, бард, невозможен в своей глупости, в своем желании показать себя даже здесь, когда твоя шея висит на волоске, тоньше твоих заколок.
- Неужели ты думаешь, что я настолько глуп, чтобы прождать до рассвета, рассказывая о, подумать только, своих целях и печалях? Лишь те, кто пусты, бард, у кого ничего не стоит за душой, готовы открыть ее так просто. Я не наказываю тебя за это, бард, ты уже обделен природой, что приписала тебя к расе, делающей из деятелей культуры политических марионеток. Всему должно быть свое место. Ты мог петь, но ты в кандалах. Восхваляй своих богов и свое правительство, что предрешило твою судьбу.

Гассилдор присмотрелся к альтмеру, вновь выделив его глаза. Казалось бы, суеверие, байка, что глаза отражают помыслы, истинные намерения. Отчего же тогда она прошлась по всему Тамриэлю? Графу было все равно.
Он не хотел возможных осложнений, но они уже появились: бард заставлял его сомневаться. И не было ничего хуже.

- Назови мне свое имя, бард. Я должен знать, с кем имею дело. Я дознавался о тебе еще тогда.. у Савери - данмерки, держащей алхимическую лавку. И сейчас ты мог бы пойти к ней. Она бы приняла тебя, пусть и залепив заслуженную пощечину. Но ты стоишь и треплешься, будто думаешь, что, дождавшись солнца, будешь в выигрышном положении. Что же, вынужден тебя разочаровать.
Мне двести девяносто семь лет, если верить переписчикам. Я прожил четыре поколения - у меня никогда не было наследников. Скинград процветал всегда, пока не появился Талмор в твоем, бард, обличье. Как ты думаешь, светило поэзии, каковы будут мои действия?

Отредактировано Янус Гассилдор (28.09.2014 23:27:42)