За закрытыми дверями легче работать.
За закрытыми дверями легче дышать.
Размолотый костный порошок он ссыпает на глаз — в пропорциях Лореллей полагается на интуицию, будто бы окончательно и бесповоротно — прочь разум, всё сердцем решает, всё нутром обдумывает. Хрустят под отросшими ногтями-когтями чешуйки огненной соли — больно жжётся, но не больней прошлого; прошлое, ах, — разложить бы по крупицам, пока не останется один только костяк одичалой забытой гордости-горести.
В убежище своем и в одиночестве — и от того сегодня двери закрыты, и от того ли сметены со стола бумаги, заставлены стеклом и плесенью цветочной, и от того ли стал глядеть Говорящий на Душительницу свою то ль волком, то ль призраком — Лореллей нечто вроде механизма, который реализует свои неисправности в нечто совершенно органичное, запечатленное в камне, чернилах и вспарывающей артерии стали. А гвозди его в ладонях, шестерёнки, двигающие настырное больное сердце — слова-приказы на бумаге, он хочет читать их себе их как читал бы каждому из братьев своих — тонкой нитью, медленно прошивающей разум, но в слова, написанные чужой рукой, он вчитывается со страстью ядовитого змея, обвившего его собственные рёбра.
Ах, вырвать бы, вырвать — как вырвать просто из раковины мягкого податливого моллюска, — говорят, когда они начинают гнить, жемчужина всё равно остаётся чистой — но сердце — своё — не так просто вырезать. Изморозиться и окаменеть — легко. И пусть кровь по костлявому телу качает что-нибудь другое, и пусть жрёт тоска собачья тоже — иное. Или голодает и подавится.
Но ведь болит. Болит, болит, болит, болит, болит. Ситис, до сих пор.
Дрожит маревом в стылом воздухе цветочный прах и смрад от желчи напополам с человечьим жиром. Дрожит свеча — и запляшет потревоженное гостем пламя вдоль стен.
Не дрожит голос — не должен дрогнуть, он не оборачивается, но слухом чутким — не жертва выжидающая, упаси Ситис, — ловит движение, и вот уж хочет — окриком, шипением — просил же, до поры ни одну душу не тревожить.
Но.
Его вдох разрождается стрёкотом и стоном, отдалённо похожим на звук раздавленных костей.
— Слышащий вестей не слал мне.
Его голос — звук разрываемого сердца.
И он клонит голову, как клонил бы её осуждённый на имперском эшафоте.
А если поднятый взгляд Лореллея — рыдающая смола, то образ в нём — цвет в янтарной окове тысячелетней выдержки.

Я любил тебя, но не любил физически,
И, в принципе, чтобы пожить мне хватило с лихвой.

Отредактировано Лореллей (19.01.2018 10:26:53)

мертвые сами должны хоронить своих мертвецов
я иду за тобой

Он спит, наяву грезит? Сиплый выдох — как между рёбер развёрнутая металлическая спираль, что-то звенит, что-то крошится — падают меж пальцев пылью оторванные крылья, Лореллей не стряхивает их — те тлеют, сами — на пол и вниз, как ненужная труха.
Слова, ответы — такая же труха, и мысли — зияющая пустота на месте ран, где должна по сути своей быть плоть, а виднеется только рубец.
И такой его не вылечить, даже если выпить яду, даже если убиться — сплошным забвением, и заштопать грубой бечевкой. Слова режут горло, вопросы встают острым ребром поперёк —а он молчит, как молчал тогда, пологая, что слёзы высохнут, а Мать примет и простит.
Простит, конечно, обязательно простит.
Он поддаётся вперёд одним слитым движением — с таким по привычке перерезают глотки, мягко обнимая со спины, но его шаг — ровно до кровати, ровно до сидящего, а после — тихим шелестом одежд и облаком цветочного смрада из под разлёта рукавов — на пол, на колени, так — чтобы у ног, и лицо чужое видеть — только голову подняв, движением, противоположным жесту предложения шеи на плаху.
Лореллей давно уяснил, что выше. И кто. За выше тянется липким гноем недостойней.
— Господин мой, — уже не безликий тот, кто слышит, уже не братская отстранённость глядящих в Пустоту, намёк чуть прямее удара в
артерию, — знает, что я готов последовать за ним и по его приказу туда, куда Мать укажет. Туда, куда Отец попросит. Или куда зовёт тщеславие глупцов. Предателей. Или тех, кто пошёл против нас. И посмел — не молчать.
И мог бы он сжимать в хрупких холодных пальцах не-свои мертвые руки, но царапает лишь ткань одеяния с отстранённостью, свойственную тем, кто готов голыми когтями ковыряться в своей же грудине.
Но говорит больней в одночасье омертвевшего голоса только одно — лицо Говорящего, сродни сотне неподвижных посмертных масок, чья внимающая, зияющая дыра округлых глазных пустот пронзает лучше приученных рвать ножей и клыков.

Отредактировано Лореллей (19.01.2018 10:26:36)

Его молчание — дольше положенного, вернее всякого — пусть и неправильного — ответа, отмеряно  долгой тягостной секундой, в которой — только взгляд, один замирающе-умирающий миг, когда бездна может сама всмотреться в смотрящего — глубоко и горько.
— Проповедник? — клонит голову, прикрывает глаза, но взгляд не отводит, пуще рвёт когтями ониксовую ткань — ошибся, ошибся, а простительно ли? — Я слышал в шёпоте и слухах, что слишком часто стали поминать Отца, что имя его теперь на недостойных устах, но то — лишь тень, эхо чего-то, что творится в ином и далёком. В не наших краях. И вслух о таком не кричит никто, громче сплетни из седьмых уст я не слышу — потому что боятся. Не нас — так имперских пастей и ушей, я собираю эти нити по крупицам — но эта паутина так... слаба. Отрезать язык да кости закопать — сколько так в любой земле сгинуло? Любовь Отца — наше исконное право, дар наш и печаль, и только мы достойны познавать его и...
Обрывает на вдохе, глаза — широко распахнуты, в зрачках стекольных — только фантомная мертвая чернота; Говорящий говорит тихо — что веревкой шею спящему оплетает, но что-то — ломается, как слабая сталь или непокорный хребет, он поднимается на коленях — не встаёт, лишь становится чуть ближе, так — что от цветов и тлена станет душно. Ближе — только треть шага над пропастью.
— Что же так страшит моего господина, что заставляет его в землю покинутую сорваться? Если корень зреет там, то северное убежище не слабо — там Назир, там наши братья и сестры. Неужто так опасен священник, рассыпающий наши тайны, что не обойтись одним приказом? Или... то не все?

Отредактировано Лореллей (19.01.2018 10:26:23)

Преданность, преданность, преданность, преданность
Ты будешь предан, предан, предан, предан только мне.

О как же сладостно вокруг горла вьётся петля натянутого повода, пёсья преданность, собачья верность, хоть пастью щёлкай — как гончая, как хищник, обещая поймать, заверяя разорвать любого, на кого прихотливо укажет хозяйская рука.
Говорящий Тёмного Братства готов положить к ногам Слышащего всякую голову — даже если горло и шейную кость придётся выгрызать лично, даже если на край Нирна и за придётся бежать — и своё сердце.
— Да, господин мой. Я не подведу вас.
Стелет по шагам чужим глупый изувеченный язык, каждое из слов горько, каждая из правд — остра. На пальцах прахом незримым — осколок-остаток чужого прикосновения — Лореллей на долю секунды ловит коснувшуюся его руку. И отпускает.
Ему кажется, что навсегда. Холодная ладонь, прожигающая сквозь ткань больнее и глубже всякого палачьего клейма — аллюзия на смерть, у которой никогда не отнять подаренного.
— Возвращайтесь.
Его последние слова — неслышимый слепок с губ, звериная нежность, не знающая конца и края, и шёлковая немота — глаза опущены, он не смотрит, не смотрит вслед, делает вид, что провожает, а не прощается, потому что в последнем шанс вернуться стремиться вниз, и так же вниз, взмывая вверх, — о рёбра, о рёбра — гулко стучит сердечная мышца.
Это больно.

дай хоть последней нежностью выстелить
твой
уходящий
шаг.

— Альвира.
С такой властностью не подзывают ручных зверей, с такой обречённостью не зовут руки тёплые утешить да согреть. У здешних стен были уши, но не было губ — и от того надобность говорить. Или лишённый смысла, но притягательный ритуал — Вереск за Змеем тенью следует, но.
Всё равно нужно оглашать. Приговаривать.
Никогда не следует забывать, чьё сердце — механизм, детей Ночи поддерживающий, столп, Братству опорой служащий. Даже если готов рассыпать прахом, даже если уже — один костяк да взгляд вымученный.
А что же ему ещё остаётся кроме.
Говорить, говорить, говорить.

я только звук,
безжалостный метроном,
сумрак, застывший тенью на бледной коже.

Не согнётся столб позвоночный под давлением каменных стен, не разорвётся мышца презренно-сердечная, не искрошится в пыль нутро, только разломом горестным — выдает с головой, выдает — разойдётся обращённый взгляд. И он смаргивает, — смаргивает как наваждение —и секундой после — смотрит иначе.
Как всегда. Пусто и холодно. Да только не закрыть тонким льдистым слоем открытые раны на месте глазниц — снег мертвецу не саван, а запах гниения не перебить даже редчайшим цветам.
Бедная, моя милая сестра, ты же знаешь, что я никогда не посмотрю на тебя так же.
— Мы возвращаемся в Скайрим. Тот, кто рассказывает наши тайны, должен замолчать. И чем скорее, тем лучше.
Выражение приговора. Ровный голос уличной марионетки. Да только вместо пауз-щелчков — тонкая звенящая пустота на месте каждого нового вдоха. Лицо у Лореллея белее кости, с которой срезали всю плоть — и отдали голодным собакам. Он не рассыпает ненужный ворох слов — говорит чуть больше и чуть яснее услышанного, на каждый прозвучавший вопрос сможет найтись ответ, но позже, позже. В пути — в пути, которого они ещё и сами не знают.
— Слышащий вернулся...
На первом слове искусный кукольный механизм даёт трещину, под конец второго — разлетается вдребезги.
Та, что стоит напротив, достойна видеть это. Найти, вскормить и приручить, научить перегрызать сонную по одному лишь немому взгляду — и только ради того, чтобы так — стоять каменным столбом со свинцовым сердцем и глазами из ртути, дрожать и ломаться, разбиваться и.
И только лицо не выдаёт его. В рёбра забивается волнами пронзающая тишина.
Презирай меня, сестра. Смотри на меня. Слушай.
Он достоин не скрываться — спрятал он достаточно: в камнях и стенах, в лепестках умерших цветов, в ладонях, в глубине — и только сейчас опускает взгляд, не стыдливо, но посмертно — зрачков.
— Нас что-то ждёт, сестра.
Лореллей вслепую касается щеки эльфийки — на исхудавших пальцах-костях боль пострашнее ожога и осадок цаточного тлена — и вместо теплящейся бледной живости ощущает холодный мрамор чужой кожи. Слепо и не силясь взглянуть — и вовсе не из-за вычерненных разводов вдоль щек. Как будто бы в мире помимо смерти есть только слёзы.
Как будто бы.
Лореллей точно знает, что стоит ему поднять глаза — и вместо безграничной жалящей преданности, закованной в янтарь, он увидит лишь выжженную дотла черноту.
Холодную и всеобъемлющую — как будто бы в мире помимо любви есть только она.
       
так засыпай же, спи самым крепким сном —
я буду здесь,
и мир нас не потревожит.