Если хрупкое тело твое
Неподвижно в изломанном льду
Ты не думай, что это пройдет
Если я до тебя не дойду.
Возвращаться на Белый Берег с первым месяцем нового года — примета плохая, почти что дурная, под стать совету не танцевать на углях и не класть под язык лепесток — а он такой сладкий, тошнотворно-сладкий, как паук в патоке, расколотый меж зубов девичий глаз или горелое под снегом мясо —кладбищенского паслена.
И отходить от обоза даже при условии, что «в Данстар мы того, прямиком не едем, в Виндхельм сразу, ты оттуда, мож, с кем и доберешься, хоть и так можешь — от нас да сразу туда, но лучше б не надо — вона смотри, вьюга какая да на ночь глядя, иль тебе прям так шибко надо» и того, что ответом на последние слова извозчика был очертивший согласие кивок, — тоже дурно.
Но ему и впрямь очень нужно в Данстар — старая Фрида прислала с вороном весть, что обзавелась чем-то очень нужным и это что-то нужно как можно скорее забрать — и при вьюгах да морозах как быстро долетала птица от одних рук в другие, не поздно ли? — а если нет, то достанется кому-то другому, мало ль что на Белом Берегу алхимиков всяких, что по холмам и сугробам устали снежноягодник один грызть.
А он не хочет — другому — не ради того что тот же самый ворон от Хаафингара до первых порывов Моря Призрака летел. И не ради того Семью за спиной оставил, семью да объедки хребтовые.
И звякает в такт шагам вместе с перевязью ремней-колб туго набитый кошель — и провожает этот звон десяток конских и людских взглядов, скрип колёс да шелест копыт поперёк сугробов, пока закутанный в чародейское тряпье почти тонкий едва ли детский силуэт удаляется в ночи, пока чёрное не станет белым, а вскоре и совсем исчезнет — за снежным пологом и морозным саваном спасение не увидеть.
Кости внутри совсем не грели, не грела в нутре и полусгнившая плоть — человечье отдавалось человечьим и было горьким на вкус, такое разве что выплевывать — маковой каплей и непереваренным кожным лоскутом на девственно чистый снег, но было бы чем — внутри со дня последней тайной вечери оставались одни только очищенные плотской кислотой до костной белизны фаланги пальцев, а такой ещё поперёк горла встанет, пусть и как птичья кость, но от того не меньше боли будет.
У него и так от мелких сколотых-сгрызенных косточек оставались ранки во рту — нестерпимо хотелось такую, горькую, потревожить языком, но тогда пришлось бы едва приоткрыть губы — и тогда меж ними, и без того холодными, оцепеневшими, — вьюга, вьюга да снег пригоршней с ладонь.
Дома, куда он возвращался, — Данстар, родной Данстар — местная ребятня — давно уже, когда он и сам совсем ребёнком был — часто дразнила Зверьком, то ль за нелюбимую у нордов эльфийскую кровь матери — «босмеры, грят, на деревьях живут и жрут друг друга что звери лесные, тя мамка твоя по веткам уже лазать научила?», то ль за глаза огромные, — и опять в насмешку лесистый чуждый ген — жаль, что как настоящий Зверь в ночи он не видит, и даже пути не чует, дышать больно и морозно — неужто так дом и пахнет, ударом и тонкой изморозью.
И смотрит сквозь снежное марево гулкая чернильная Тишина.
Засыпанное белесыми хлопьями одеяние осыпалось серебром с каждым шагом, ровно до того момента, когда всё замерло, замёрзло и застыло — и осыпаться было нечему, и осталась только лишняя тяжесть на защищённых одной лишь тканью да снегом плечах — без того идти тяжко, а так ещё и больней.
Город должен был показаться — хоть силуэтом, хоть очерком скудных теней, но тень была одна — и высилась сплошной материей над белой землёй, колыхалась и рассыпалась чёрным на белое, поднималось вверх, и вновь — в страшный забвенный танец.
Он смотрит на такой широко распахнутыми глазами, смаргивает наваждение онемевшими веками и теряет шаг — и стряхивает это страшное, восхищённое оцепенение замерзающего только падая руками на куст снежноягодника.
Красные ягоды в ночи кажутся чёрными, заиндевелые ветви — белыми, и от того так жёстки они, жёстки и безжизненны, обхватывают руки, хлёстко целуют щёку в падении.
Заледенелые ладони не чувствуют боль, а та, коснувшись и лица, становиться теплом. Подняться — машинально и исцарапано — куда-то к боку — кошель, колбы, сумка, резкое движение, сгоняющее снег.
Хотелось крикнуть. Во вьюгу, на неё, сквозь или в самую толщу, словно голос — игла, а вокруг — лишь плотный саван, кой не пробить и камнем. А хрипом — тем более.
Даже песней.
Но темнота вдруг стала гуще и плотнее, устремилась вверх — поднял бы голову, может, заметил бы свет сквозь лёд, да боится вновь не выдержать и вновь упасть, и отчего-то больше не подняться.
Дом? Башня? Маяк?
Он рвётся, почти срывается с места, судорожно — так, что шага не хватает на каждый сердечный удар, их больше, больше
Мёртвые кости царапаются в кишках и режут горло — им тоже холодно, очень холодно. И вот уж рисуется сквозь тьму — и стена, и полог, и порог, и...
— Есть кто-то... Есть тут кто?— в ночи в голос не кричат, а он и не может, спрашивает почти что вкрадчиво, — так бы повешенные у эшафота спрашивали о судьбе своей — почти что шёпотом, почти что застывающей колыбельной, — Пожалуйста, впустите меня...
Он не думает тянуться и пытаться открыть самому, лишь слепо, как зверь, скребётся узкими ладонями с пальцами-когтями по тому, что днём было бы дверью, а сейчас — просто спасением.
И губы у него в ночи под цвет глаз.
[icon]http://sg.uploads.ru/GLekC.jpg[/icon]
[info]• Возраст: 23 года
• Культист Намиры
• Раса: босмер-полукровка[/info]