Время от времени свистел ветер. Он никак не мог найти себе покой и уснуть вместе с прочими обитателями горы. Уже казалось, что наступила гробовая тишина, как он снова разорвет пространство вокруг, расшатывая изрядно потрепанные нервы Вересы. Каждый раз вздрагивая и ругаясь, она все же смогла уснуть. К тому же действительно, кроме ветра, не было слышно ничего, будто вся гора пребывала в медитативной дремоте. Как ни как, у этого места особая репутация. Здесь свою мудрость ищут Седобородые, слушая уроки своей богини Кин. Хотя Вересе была ближе Азура, она тоже прониклась покоем, воцарившимся здесь. И подобная вера в принципе импонировала Вересе: поклоняться дикому природному началу – такого нет в культуре данмеров. По крайней мере, она аналогов не нашла. Но это не совсем так. Среди данмеров были настолько великие личности, что смогли занять важное место в культуре своего народа. Например, основатель Велот Пилигрим. Вереса, слушая в детстве рассказы о нем, всегда представляла мудрого и веселого данмера, который рискнул и отправился в Великое путешествие, поведя за собой единомышленников. Она видела в нем Путешественника и это в ее глазах сближало Велота и Кин. Ведь только в пути можно погрузиться в природу по-настоящему. Сейчас же Вереса погрузилась только в сон:
— Быстрее, Мера, — прокричал молодой юноша, стоявший на краю склона. Что?.. Где это я? А, это же Олаф. Всегда с теплотой вспоминаю это мальчика. Рыжий юноша, он на пару лет старше меня. А мне тогда было… Семнадцать? Ладно, будь ты проклят. Как он меня убедил сорваться посреди ночи неизвестно куда? Я ускоряю шаг, перехожу на бег, преодолевая крутой подъем наверх. Ноги скользят от утренней росы, оросившей траву, ботинки все во влажной земле, а вокруг туман. Даже в Виндхельме бывают жаркие летние деньки и тогда все начинают скучать по прохладе. Сейчас, еще до рассвета, как раз та спасительная прохлада. Ну, может, немного прохладней, чем хотелось бы. Я добежала до Олафа, задыхаясь от нехватки воздуха. Уже забыла, какой он был щуплый, совсем не похож на героя Олафа Одноглазого, в честь которого его называли. Весь в веснушках, с небольшой бородкой, которой он вечно хвалился. Олаф был изгоем среди сверстников. И я тоже. Так мы нашли друг друга.
— Победный рывок! — весело закричал он. Его голос эхом разбегался по округе, — вот, сейчас будет.
Я подошла к обрыву. Сейчас я знаю куда больше ругательств, чем тогда (впрочем, тогда я тоже вызывала уважение «утонченностью» слога у местных ребят), так что могу описать все красочнее. Но совсем не хочется портить момент. Я посмотрела на горизонт. Первый багрянец брызнул на полотно. Началось. Мы сели, свесив ноги вниз, и просто смотрели вперед. Так просто и так беспечно тогда было, это не может передать даже этот сон. Удивительная легкость внутри, будто сама Кин поселилась там.
— Ты ведь собирался рисовать! — вдруг вспомнила я, обращаясь к Олафу. Он покраснел, пробормотав, что забыл кисти. По инерции я удивленно на него посмотрела, так было и тогда, в реальном мире. Ведь ради этого мы и собирались, чтобы он запечатлел рассвет. Но сейчас это сон, и я знаю, что следует дальше. Он тяжело выдохнул и наклонился ко мне.
— Умоляю вас, она же еще совсем маленькая! — сквозь слезы прозвучал женский голос. Как же душно! Я осмотрелась по сторонам. Огромные деревья, в кронах которых тонуло само небо, царство Кин. Длинные лианы свисали, касаясь мягкой влажной земли. Раздражающие насекомые сновали то тут, то там, норовя проникнуть в рот, в глаза. Непрекращающийся плач сливался в какофонии щелчком, тресков, цоканий и шипений. Чернотопье говорило со своими гостями и ему было интересно. Я перевела взгляд вправо. Внизу, прямо на земле, стояла на коленях светловолосая женщина. У груди она прижимала комок ткани. Но если присмотреться, то из него выглядывает маленькое лицо. Лучше бы не присматриваться. Бледное, грязное, с болезненными следами лицо совсем крошечного ребенка. Щеки опали, а из носа сочилась неописуемого цвета жидкость. Это хотелось забыть, никогда больше не видеть. Кто-то взял меня за руку и отвел в сторону.
— Толмера, свое дело мы сделали. Пора валить, — тихо пробурчал высокий мужчина лет сорока. Я уже не помню его имени, уроженец Коррола, кажется. Зато его небритая физиономия и перегар в памяти возникли отчетливо.
— Ты не говорил, что там будет семья! — прошипела я, с трудом сдерживая гнев, — контрабандисты, курсирующие между Гидеоном и Лейавином! Ты… ты посмотри, — я указала рукой на женщину с ребенком. Моя рука дрожала.
— Ну, контрабандисты, беженцы… Нечего было селится в этих ебанных топях. Теперь, когда эта Ан-Зай… эм, Ан-Зо… Тьфу, блядь, эти самые, разошлись, короче. Так вот, прижали их, вот эти ребятушки и деру. Так, до границы идти — два шага. А денег у них солидно… — деловито закончил имперец, отворачиваясь. Умей я читать мысли, я бы видела числа, мелькающие у него в голове, когда он переводит взгляд с одного сундука на другой.
— Они не дойдут. Им нужно противоядие и…
— Дура, блядь! — закричал он, — тогда МЫ не дойдем и все тут дружно подохнем. Срал я на это, можешь отдавать свое, оставаться здесь, посасывая члены здешним выблядкам! Ребзя, собираемся! — имперец махнул рукой и пошел складывать вещи на повозку. Я повернулась к женщине. Комки влажной грязи скопились на подоле ее аккуратной мантии. Спутанные волосы прилипли от пота к лицу, но я все равно видела ее пронзительный взгляд. Я протянула руку, но не могу сделать ни шагу. Ни сейчас, ни тогда.
— Тебе не говорили, что ты много пьешь? — прозвучал сзади тихий женский голос.
— А тебе не говорили, что это не твое собачье дело?! — закричала я. Это само вырвалось, жар стремительно заполнял тело, сосредотачиваясь в голове. Но рука со стаканом опустилась на стол.
— Интересно, а каджиты также говорят или, может быть, «не твое кошачье дело»? Ну, они же… коты, — продолжил голос. Я сразу его узнала. Он принадлежит молодой имперке Одетт.
— А я еще я пью скуму, сплю с кем попало и… Я только что освободилась из талморского плена! — ответила я, но уже более спокойно.
— Это я, значит, кто попало? — недовольно ответила она, но улыбка выдала ее, — ты вела себя так и до плена, и до нашей встречи. Иди сюда, тебе нужно успокоиться.
— Что ты знаешь обо мне? Серьезно, что?
— Хм, — задумалась она, приложив палец к губам, — ты приятна, общительная, добрая. Немного странное чувство юмора, но все мы неидеальны… — ответила она и засмеялась.
— Ты НИЧЕГО не знаешь! Я устала от всего этого. Хочу забыть и…
— Я знаю, что ты помогла людям в оккупированных талморцами городах. Ты рискуешь своей жизнью, чтобы провезти им товар и оказать помощь.
— Но сколько… — начала было я, но она заключила меня в объятия. Слова, столь нелепые до этого, уже просто лишние. Только легкий ветерок, шепот Кин, рассказывал свою древнюю историю.
Вереса резко открыла глаза. Перед ней была грубая ткань, в лучах утреннего солнца она различила «потолок» своей палатки. Было холодно и совсем не хотелось вставать. Вереса села, оглядываясь. Потянулась, разгоняя утреннюю дремоту. Неожиданно один из позвонков резко хрустнул. «Ау-ч!». Она протерла лицо. Руки оказались влажные. Что же такое снилось… Она вышла из палатки. Ее новая знакомая уже вовсю начинала новый день, деловито охаживая котел на костре.
— Доброе утро! Какая ты хозяйка! Как тут можно отказаться? Слушай, никогда прежде не слышала от каджитов и… Да, это странный вопрос, не подумай ничего дурного. В общем: говорят ли каджиты "не твое собачье дело"?