А день пропет и прожит насквозь; ночь просится к рукам — как первые заморозки [ей нужны десятилетия, чтобы опять — п р и в ы к а т ь — к долгой зиме и ранним закатам].
Окон в особняке намного меньше, чем зеркал — стекло мало хранит что тепло, что память; хозяйка не любит солнечный свет — хозяйка больше всех влюблена в себя [она просыпается всегда неохотно, долго отходя от сна — отчасти мучительно, будто птица от смолы и мёда; ни одна горничная никогда не спросит, как сегодня спалось госпоже — они сами знают — прекрасно, каково чувствовать кошмар, звенящий под самой кожей].

Последние ночи — последние года — всё беспокойно, пронизано тревогой — острее иглы и тоньше, чем струна; человеческое [Элеонора всегда кривит губы и поправляет саму себя: «человечье» — тон-издевка, тон-отчуждение, условная песчинка в часах, где по обе стороны — условность бессмертия] — человеческое всё проходит мимо, примитивное и незначительное [шепотки-сплетни], но происходящее сейчас может вселить в Элеонору дрожь — если бы она ещё понимала, что такое страх, а не трепет перед неизведанным, если бы помнила, если бы...

Дурные вести из Предела приходят ещё давно [год, может быть, два — это, право же, такая мелочь], но Элеонора отбрасывает их от себя, прочь — как с сапог прах, а с пальцев пепел.

Слуги сегодня тихи особенно, будто двемерские автоматоны [в значении послушания пополам с искусственностью, а не смертоносностью] — только девочка-трэлл всегда на расстоянии вытянутой — на расстоянии жеста, преисполненного обезличенности, рано или поздно мадам Лойс научится командовать зачарованными слугами движением мизинца, но — «всегда» в значении «в настоящем вечера», а в происходящем — для неё всегда есть что-то от вечности.

Девочка-трэлл молчалива по умолчанию [она основывается остовом на простых действиях «принести-развязать-подать-расстегнуть»]— губы у неё синюшные и всегда обескровленные [без слоя краски] — и это, конечно, просто виндхельмский холод, въевшийся в камень, в мягкие ковры — и тот вросший, пустивший что сорная трава корни; «это месяц Начала Морозов, госпожа, — действительно начало морозов» — пропел бы кто-то извне [из ширмы, за стеной, сквозь вереницу стеллажей в библиотеке], прошептал, пролил бы голос, но — в этом доме у всех стеклянные глаза как на подбор. Онемевшие губы. Прикрытые рукавами запястья и высоким воротом — горло.

И это, конечно, всё ещё вина холода.

Элеонору это не волнует ни сколько.
Уже чуть больше двух веков.
***

День пропет и прожит [в какой-то мере она вспоминает как надо дышать — привычки, театральности, развлечения ради] насквозь, отмузицирован [девочка-трэлл-подай-принеси-развяжи запрограммирована в три ноты на мандолине — лучше, чем паршивые барды, чуть хуже анимункулей], разбрызган капельками крови в спальне [а простыне всё равно пора к прачке] — и в гостиной.
Мадам Лойс пишет письма — и смотрит в зеркала — и отвечает на них же — и опять смотрит в зеркала — с рвением каким-то звериным обходит собственные владения в лабиринте стен, оставляя на кончиках пальцев пыль — и ища в коридорах собственные отражения [будто потеряет саму себя, потеряется, заблудится в переплетении барельефов и ковров между библиотекой и малой столовой].

Дом она покидает поздно — вместе с горничной [у той глаза — стекло, а имя — имя девочки Элеонору заботит чуть меньше, чем идеальность её осанки или оттенок волос, подходящий к её собственному платью].

«Белый флакон» достоин посещения лично, но обезличено — вуаль из иллюзии под вуалью из газовой ткани, у неё находится чужое на имя на все случаи жизни — и оно липнет к губам [это предосторожности за гранью необходимости не делать вдох, за невозможностью ощущать мороз, оргазм и — полноценно — запах живых цветов, предосторожности совсем на виду — как броня на коже], липнет и прос[c]ыпается сквозь пальцы, когда мадам покупает огненную соль, паслен и пустотелые [созвучные бездушию] белые камни.

Хорошего трэлла можно послать даже за духами — в одиночку; но так рисково — преданность, преданность, преданность, в сплошной послушания не остаётся места для сообразительности.
Даже по сравнению с вампиршей — они в большей степени мертвы.

Девочке — Элеонора неохотно вспоминает её имя, как-то на эль, как-то мягко и неотвратимо, пусть будет Лили — можно поручить разве что нести в руках сверток, по правую руку от неё самой и чуть поодаль [она развеивает иллюзию, скрывающую лицо, оставляя только неподдельную материю вуали — и делает вдох, по привычке больше].
Жжётся — воздух — и проваливается в пустоту, гулко — как каблук сапога в сугроб.

А девочка — Лили, Лелиан, Ладно-хоть-как-то-так — ступает ещё неосторожней и попадает на лёд [он пришёл позже снега, когда холод из живых начал жечь даже мертвецов] — и от того в пространстве пропадает — абсолютно; на секунды сущие — замирает — и падает, рассыпая нестерпимо теплое — огненную соль на снегу и по плечам — рыжие-рыжие [тоже — огонь] волосы.

Элеонора оборачивается — и не знает, право, что расстраивает её больше. Так, что на кончиках пальцев тоже вдруг становится очень тепло, когда она протягивает руку к служанке — не помочь подняться, она сама, кукольно, нестерпимо, заторможено — от пощечины.