Здесь легко было перепутать день с ночью, а небо с землей. Гладкие плиты пола — каменные, ибо не было место живому дереву здесь, где почти все идут путём смерти — ловили на себе отсветы теплящегося пламени факелов, и казалось, что они сияют изнутри. И дрожь пробегала по коже того, кто видел это сияние, словно мертвый камень был кем-то, кто мог смотреть, мог видеть, и куда дальше, чем кто-то из тех немногих, кто находился здесь.
Убежище, напоминающее каменную утробу полумертвого зверя, было огромным. Снаружи оно таковым не казалось. Всего лишь непримечательный холм, усыпанный снегом. Да, непримечательный, если не считать дверь. Вернее то, что её заменяло. Говорящее, почти что живое. Почти. Ибо кто знает, не заточило ли когда-то давно Братство тень своего служителя в мертвый холодный камень. Не он ли, борясь с вечным нескончаемым стоном, задает пришедшим один и тот же вопрос, получая один и тот же ответ.
Всегда. Неизменно. Вечно.

Он, хоть и принятый, чувствовал себя здесь чужим. Лишним, заблудшим, потерянным. Странное, почти безумное чувство загнанного в темноту раненного зверя. Чувство, что так хотелось погасить внутри себя. Как и холод. Как и боль.
И даже будучи почти опустевшим, убежище, казалось, жило собственной жизнью. Не жизнью тех немногих, кто пребывал в нём, вовсе нет. Какой-то своей особой формой существования, что состояла из мерцания огней на гладких холодящих плитах, из многократного эха чьих-то шагов, что среди каменной тишины были похожи на тихий ропот теней, прятавшихся по углам.
И казалось иногда, что коридор, в который пришлось свернуть, теперь ведет совсем в другое место, словно спрятанные тени насмехались над ещё неразумным в их кругах братом.
Тени не были опасны. По крайней мере, точно не в этом месте. Они просто были чужды. Пока что.

Гроб Матери Ночи, стоящий в окружении свечей, среди пламенного, но сумрачного света редких факелов Убежища, мог бы показаться самым теплым местом среди этих холодящий камней. Самым теплым, самым святым, самым жертвенным. И самым устрашающим.
Ужас вселяла отнюдь не мысль об останках, об истлевших костях и пропахших тошнотворным запахом бальзамирующих веществ бинтах. Не в ярком свете канделябров, не в сладковатом запахе цветов паслена, не в устрашающем с первого взгляда саркофаге.
Страх, глубокий, потаённый, крылся в ином. Просачивался сквозь аромат масел, сдерживающих гниение. Проскальзывал вдоль опустевших, но болезненных мыслей. Страх давил немым ропотом на уши, заползал в нос, зарывался в голове, сдавливал горло невидимой рукой, проходил мурашками вдоль хребта, впивался иголкой в сердце и сворачивался металлическим острым прутом где-то между внутренностей. Полусгнившая змея, которая всё равно исходит ядом.
Это был даже не страх. Это было нечто чуждое, нечто более глубокое, когда-то давно бывшее желанным, но теперь омерзительным.
Запах плоти. Древней, мёртвой, пропитанной маслами и зельями, укутанной в ткань, спрятанной в камень, но всё же плоти.

Вдох, выдох. Опущенные ресницы, прикрытые веки. Темно и тихо. Темно и холодно.
Холод не приводит в ужас — холод приятен. Лучше чувствовать его, чем чувствовать страх. Приятно не ощущать этого почти что животного ужаса, даже зная о том, что он не беспочвенен.
Тишина звенела в ушах. Отблески свечей, казалось, ощущались даже сквозь закрытые глаза, прерывая собою привычную темноту, которая была единственным, что хотелось видеть. Видеть, но не чувствовать.
Чужие шаги не были услышаны — кто-то подошёл совсем не слышно. Здесь не было ни дверей, ни деревянных досок, дабы как-то выдать своё присутствие любым шорохом или скрипом. У полукровки был чуткий слух, но здесь он терял всякую ценность. Да и стоит, наверное, привыкнуть, что все в этом месте могут двигаться бесшумно. Тени, люди. И люди, сотканные из теней.
И слова. Слова, что прозвучали в тишине.

Он повернулся на них медленно, всем телом, распахивая сомкнутые в забытьи воспоминаний веки. Рядом не тень — человек. Хотя человек ли? Черты лица при свете ясные, их можно рассмотреть — кожа слишком бела, а глаза слишком темны. Даже так — не делая шага навстречу, не вглядываясь в лицо сверху вниз — они кажутся горящими, бездонными. Страшными. Но не игра ли это теней — всего лишь шальное отражение слишком яркого света стоящих свеч, что пахни воском и мёртвыми цветами. Да и здесь, в этом месте, реальность могла казаться искаженной. Или и быть таковой. Реальным казался только голос — странно мягкий для тех хвалящих слов, что он говорил. И если слова эти были бы обращены к Лореллею, он предпочел бы иглы.

— Мы всегда видим прекрасное в том, что ведёт нас, — полуэльф произнёс эти слова медленно, вслушиваясь сначала в их звучание, а лишь потом в смысл. В тишине и покое полумертвых каменных теней он мог себе это позволить. Это был выбор того, кто может. Молчать или ответить. Взять или повременить.

Отредактировано Лореллей (11.09.2015 09:51:20)

Ночь была здесь. Более глубокая, чем над всем остальными миром. Более темная. Настоящая. Ночь была здесь. Каждым темным бликом в свете горящих свеч, каждой темнеющей трещиной на искусных витражах, каждой тенью, каждой душой, каждым сердцем. Абсолютно любым сердцем, что находило здесь свой покой. Или хотя бы пыталось найти, в попытке этой стараясь всеми силами создать для себя образ иллюзорного служения и жертвенности.
Жертва Пустоте, служение Тишине. Их могло не существовать для остального мира — но здесь, среди сумрачно сияющего пламени и аромата полуистлевших кладбищенских цветов, Пустота и Тишина были вполне реальны. Не осязаемы — но глубоко и остро ощущаемые где-то внутри, заполняя чернильно-сладостной чернотой границу между душой и сердцем.

Каменные плиты и стены холодили даже сквозь одеяние — нити не хранят и капли тепла, а едва заметный и сладостно-омерзительный аромат тлена липкой невидимой пеленой оплетал легкие, словно стараясь лишить возможности вдоха и выдоха. Но это было мелко и неважно. Не имело значения. Здесь значения не имело ничего. Даже бывшая сила. Даже потерянная вера. И жизнь. Жизнь — тем более.

Отблески огней, избегая теплящегося пламени, лениво скользили по потолку бледными тенями. Полуэльф не смотрел на них, но чувствовал хорошо. За время, что давно осталось позади, он научился чувствовать тени, коих здесь было в изобилии. Иногда они были видимы, иногда не очень, иногда безобидны, а иногда — смертельно опасны, но в этом месте и в этот час все они были исполнены лишь одним чувством.
Ожиданием.
Из самых глубин до высочайшей своей точки убежище всегда было наполнено ожиданием. Терпеливым. Предвкушающим. Удовлетворенным. Всегда. Это чувствовалось даже в первые часы, проведенные здесь. Это будет чувствоваться всегда.

— Направляет,— голос Лореллея напоминал эхо. Всего лишь тихое повторение чужих слов вместо ожидаемого ответа, всего лишь нервное движение костлявыми пальцами, словно стараясь поправить надвинутый на лицо капюшон. И слишком поздно осознавая, что его нет. Есть только открытое и освященное светом свеч бледное лицо, едва заметная печальная улыбка в уголках губ, тонкий рассыпавшийся в тишине звон массивных украшений в ушах да коса, что змеёй свернулась на плече, падая на мерно вздымающуюся грудь. И взгляд, отведенный в сторону, сковывая мертвенно-лазурным льдом желание не смотреть в другие глаза, чужие.
Ибо в них была ночь. Густая и текучая, бесконечная как небеса и падение в глубокий колодец. Не внушающая ужас — просто заставляющая внутри что-то болезненно сжиматься. От ощущения, от очень близкого ощущения чего-то тревожного, непонятного, неизведанного. Отдаленно похожего на страх смерти, когда сама она не страшна, но холодят и будоражат рассудок вопросы, желающие знать, что она несет вслед себя.

Вопросы появлялись и здесь. Не холодные, но тревожные, почти что болезненные.
Кто этот ухмыляющийся человек с бездонными глазами. Кто этот человек, рассуждающий о местной Святыне.
Кто. Кто. Кто.
Нет, нет, нет, не обычный ассасин, не обычный убийца. Кто-то более важный, кто-то более значимый. Тот, кому позволено иметь внутри своей души бездну. И отражать её во взгляде, в словах, в лёгкой усмешке.

Ответ пришёл вместе с единым слитым движением вперёд — слишком, слишком близко. Вместе с вновь поднятыми глазами, когда тень из под ресниц причудливо прошлась вдоль скул. Вместе с полупрозрачным почти пустым взглядом. Почти.
— Слышащий? — полукровка произнёс это слово по-особенному. Оно значило для него нечто большее, чем понимали под ним все остальные. Нечто такое, что, как он полагал, должен понимать и стоящий напротив. Понимать и услышать ответ, что последовал после недолгой паузы. Секунды, что почти ничего не значили.
— Змей,— одним словом, одним обронённым осколком, разбившимся о каменную тишину.

Как и старое имя, что разбилось и растворилось где-то внутри, так и не прозвучав.
«Путь, не пройденный до конца, безынтересен слушателю».

Тишина и заданный секундами позднее вопрос, что не содержал в себе и намек на интересующий ответ, лучше всего открывали истину. Ту, что и так стала почти известной. Подсознательно. Интуитивно.
Конечно, ему успели рассказать. Ему успели рассказать многое. Или лишь крупицу — но крупицу достаточную для обретения нужного знания, что по возможности отсекает все лишние вопросы ещё в зачатке. Глупо было ступать на порог неизвестности, абсолютно не подозревая, что будет ждать там. На такой поступок способны лишь глупцы или безумцы, а Лореллей не относил себя ни к тем, ни к другим. По крайней мере, внутренние устои держали разум и сердце на коротком поводу, не позволяя слабины, сжимая что-то внутри холодными прутьями и уничтожая. Лишнюю опрометчивость, лишние домыслы, лишни чувства, всё «лишнее» по мнению бесстрастного рассудка.
Абсолютно. Абсолютно всё. Как бы при таком раскладе не осталась пустота внутри. Но это уже совсем иное.
Всё же даже под угрозой полного опустошения это было спасением. Неким эфемерным суррогатом утешения. И маской, столь давней и привычной, что та, казалось бы, совсем уже успела въесться в лицо, в душу, в сердце.

Въесться, и лишить возможности ответить вопросом на вопрос, желая услышать заведомо известный ответ. Слишком сложная загадка, будь бы она задана самому себе и рядом стоящему человеку в другое время и в другом месте. Но сейчас — лёгкость, ставящая точку на вопросительной мысли.
Да, Слышащий. Он? Наверное.
Где же ты, божественный трепет. Где же ты, страх перед неизведанным.
Руки, спрятаны в длинных рукавах одеяния, уже не холодеют.

А немой ответ останется полученным.
Тот редгард, Назир, говорил очень много. Но лишь малая часть этих знаний могла подтолкнуть к выводу.
А те книги, те давние пыльные книги с желтоватыми страницами, хранили в себе слишком мало, показывая лишь тень тех, кого называли Тёмными Братьями. Тень омерзительную, скрытную, почти что несуществующую. Она и казалось такой — чем-то далёким и шедшим стороной, когда случайно попавшие тексты были отложены в сторону.
И кто же знал, что рано или поздно придется стать одной из этих теней.
Стать, не раздумывая о том, что именно подтолкнуло маятник судьбы в нужном направлении. Лореллей хорошо понимал, он попал сюда отнюдь не из-за избранности перед кем-то, не за свои заслуги. На него не указали ни звёзды, ни тени. Просто сейчас было то самое время, когда нужен был едва ли не каждый, забывший имена жалости и невинности. Каждый, на чьём лице была тень, а в глазах — мертвенная пустота полупрозрачного тумана. Каждый. Любой. Необходимый.
Унизительная в чём-то мысль. Но зато реальная.

И вновь пляска теней вдоль хладно-теплого пламени факелов и витражей. Вновь молчание, что заменяется движением вслед. Не будучи ведомым — нет, направляемым. Мантия сворачивается чернеющим шлейфом где-то сзади. Рукава, не греющие рук, скользят по каменному полу змееподобными тенями.
Шаг. Ещё один. Вниз, по ступеням. Не оступиться бы, запутавшись в тяжёлой пропавшей пасленом и свечным воском ткани. Не упасть бы — горячей кровью на холодный камень.
Хотя куда уже падать ниже.
Ниже Пустоты ничего уже нет.
Обрывок мысли, мурашки вдоль хребта — ничего не изменилось даже тогда, когда он встретил Назира. Полукровке казалось, что со дна пропасти забвения, ещё более мерзостной, чем яма нечистот, он так и не выбрался. Просто… теперь у него был шанс не захлебнуться. По крайней мере, так казалось ему сейчас.

— Не голоден, — если бы запахи были бы видимы и слышимы, то аромат плоти так и остался бы звенеть в ушах, гнить в глубине зрачков. Но нет, он просто был воспоминанием где-то на краю сознания, равномерно, постепенно и неотступно. Хотелось стряхнуть его с кончиков пальцев, как капли растаявшего снега, но он вновь забирался под кожу и колол сердце.
Пир, чудесный пир. Вино, что отдавало кровавым металлом и погаснувшей жизнью. Яства, что ещё хранили в себе эту жизнь. Алое, алое, алое. И серебро. Серебряное лезвие, серебряные зубцы. Кажется, Он спрашивал про приборы. Кажется, хотел услышать ответ.

— Обучен, — алхимик смотрел на мужчину глубоко и долго, так, как бывало, смотрит человек, наклонившись над черной бездонной пропастью, — и владеть оружием тоже. Я умею убивать, если… Слышащий хотел добиться от меня именно этого ответа. Ведь всё же передо мной Слышащий, так? — вопрос, что не требует ответа. Испытывающий взгляд широко распахнутых голубых глаз. Пустых, но словно со случайно зажженной искрой внутри. Лореллею нечасто доводилось так смотреть — это было слишком требовательно, слишком дерзко и слишком опасно, учитывая то, кто был перед ним. Почему-то ему было совсем не страшно сейчас. Словно действительно нечего было бояться. Словно у него всегда было это право.

Слышащий. Всего лишь слышит. Всего лишь управляет. Всего лишь властвует от имени, что не имеет образа. Всего лишь слышит ту, что пока не успела стать божеством в очередной заблудшей душе.
Пока что. Не успела.

Отредактировано Лореллей (13.09.2015 17:31:19)

Ответом на ответ, вопросом на вопрос. Все было круглым и замкнутым, и из этого извечного нельзя было сбежать. Только ложится едва заметная тень туманно-прозрачной улыбки. Неживая белизна лица и незаметный оттенок теплоты в уголках чернильных губ. Пустота изволила зажечь для себя (а для себя ли вообще) огонь? Нет, отвечает до этого безмолвное сердце. Пустота изволит быть, наконец, серьезной.
Костлявые пальцы привычным движением бессмысленно поправляют складки одежды, стоит только присесть. Глаза всё так же отражают в глубине своей чужую тьму. Но теперь почти на одном уровне. Вдох, выдох, ловя губами печальную мрачную затхлость.
— Я отвечаю на вопросы, что мне хотят задать. Вряд ли опытный кузнец будет спрашивать своего ученика об умении владеть молотом, не подразумевая при этом его знания кузнечного дела. Мне задают вопрос о владении оружием, не спрашивая при этом, могу ли я убить им. Но ведь смысл этого умения предельно прост — убивать. Можно считать, что я дал ответ сразу на два вопроса. Одной фразой.

Слов, слишком много слов для морозного инея вдоль вен и внутри сердца. Слишком много и непривычно, хоть они и льются нараспев, медленно, вязко. Как-то противоположно всему тому, что было произнесено минутами, часами, жизнями ранее.
Глаза — они более не смотрят, представление законченно, где было всего два актера, всего несколько реплик, все остальное в нём передалось воздухом-атмосферой — уверенность, дерзость, потеря обоих во мраке. И нахождение внутри себя. Выдох — сердце выбирает другой ритм, более быстрый, более знакомый. И россыпь улыбки. Уже более явной, но от этого не менее холодной. Гримаса сдержанности. Но добавить чуть больше огня — и получилось бы безумство.
— Искусство? От меня ждут признания собственного мастерства? Ярого доказательства своей полезности? Хвастовства в умении? — череда вопросов, на них нужно требовать ответа, но не стоит —  потому что этот поток слов не нужен в этой тишине, что разбивается так ломко голосом, чуждым, нездешним, — Я же скажу одно. И самое важное — я ничего не чувствую. Ничего. Я могу перерезать человеку горло — и ничего не почувствовать. Я могу стать тенью — и ничего не почувствовать. Я могу внушить человеку любое чувство, любой страх. Но самому при этом не ощутить ничего. Совершенно. Попытайтесь сами извлечь из этого какую-то пользу. Всё же я — просто пешка, если угодно.

Голос окончательно утих, но не являлся шепотом, словно нездешний звук.
И вновь во льдах отражается ночь — прикосновения этого взгляда были холодны и совсем равнодушны. Словно напротив и впрямь сидела всего лишь тень. Могущественная, внушающая ужас, несуществующая в этом мире живых, но всё-таки тень. Чьё тело было соткано самим мраком, или все-таки нет?
Губы опять открываются, опять, словно слова срываются с них снежной капелью. Обман — тишина вновь пронзительна, что крик ее слышен везде, он звенит в ушах.
И ветер. Ток ветра. Зов ветра. Стон ветра. Песнь.
— Молитвы? — тишина рвется в клочья осколком вопроса, который тут же утихнет, рассыпавшись вдоль свечей без надежды на ответ, — … там, наверху, даже в это время лежит снег и шумят ветра. Холодные, мертвые. Весь год. Но можно подумать образами, можно подумать страхами. Это не просто мертвый воздух с призрачного моря, что слышится ропотом даже среди этих камней. Это стоны. Молитвы. К… к нам? Ко всем тем, кого я могу назвать «нами». К тому, что нас объединяет. Все слышат — не понимает никто. Но всё же молитвы не остаются без ответа.

Слова замирают, отгремев тихим звоном в каменном сумраке. Молчание перестало быть необходимым — оно раскололось громоздкой, но тонкой ледяной глыбой.
Не пораниться бы только. О собственные осколки.

- Маску нужно успеть отодрать от лица, пока она не приросла к коже! - едко прокомментировали происходящее из уголка.
Речи Слышащего всегда были такими - если он не был проводником воли Матери, он был артистом. Артистом, который привык к вниманию зрителей и который точно знает, чем их увлечь. И у этого артиста к рукам точно не было привязано никаких ниточек, он точно был сам по себе, без кукловодов и сценаристов. Сам, как карнавальная маска, переливающаяся украшениями, Туэза, должно быть, уставал от этого. И из его последних фраз Цицерон понял, что Слышащий что-то задумал в своей головушке.
Ибо вопрос "Каково же твоё оружие?" обычно предшествует дуэлям.

Но кто бы мог угадать, кто бы из них - троих в одной голове - мог бы подумать, что в дуэли, оказывается, Змею пригодится ещё одно оружие? Как театральный реквизит, как вещь, с помощью которой можно лучше выразить мысль.
Шапка сползла с макушки почти что сама - но ветерок, снующий в Убежище, не настолько силён, чтобы украсть целую шапку!
- Голова моя, оох, моя головушка! - заверещали в голове, - Мою головушку украли! Этот идиот украл мою голову! Верните!...
- Верни головушку, мерзкий вор! - Неожиданно визгливо выкрикнул Цицерон, ведомый напуганным Шутом.
Реакция последовала незамедлительно - Цицерон выкинул вперёд руку за шапкой, но не успел поймать, в руках невидимки шапка улетела сразу и далеко. Со стороны это могло выглядеть как минимум очень весело. Плывущая по воздуху, она провоцировала ринуться за ней и цапать ручками воздух ровно до тех пор, пока воришка не материализовался. Мерзкое ледяное лицо, кажется, совсем недавно посещала улыбка - в его синих-синих глазах Шут увидел нечто похожее на довольство, что, опять же, заставило его подскочить на месте от неожиданности.
Но реакция сбоев не даёт - шапка упала прямо в подставленную ей ладонь. Натянув её обратно на рыжую макушку, Шут понял - кажется, Хранитель отлучился в келью Матери, и время ему самому выходить на сцену.

- У бедного Цицерона шапочка - одна из последних вещичек! А вот у Змея...
Шут вновь ринулся - по тени, будто сам внезапно превратился в змею, он оббежал стол полукругом, на мгновение остановившись сзади лохматого шутника. Эбонитовый кинжал лишал противников жизни, сердца, кишок и крови - но, пожалуй, ему ещё никогда не доводилось быть косметическим прибором.
Чего у Змея много? Чем можно очень страшно - по мнению Шута - отомстить? У Змея очень-очень-очень много волосиков! Да, вот волосики ему потерять точно будет не страшно. Волосиков много, отрастут ещё.
Наугад вытянув ладонью толстую прядь, Шут выхватил кинжал и немного подкорректировал Змею волосики. Получилась косая короткая прядка, которая теперь торчала забавным хохолком на макушке.

По сравнению с более взрослым Хранителем Шут был, скорее, жестоким подростком.
Который развлекается или слишком садистично, или слишком по-ребячески и несерьёзно. Эта 'мстя' подходила, скорее, под вторую категорию.
После данного действия Шут вынырнул по тени обратно, на своё место перед Слышащим и просящим прощения. Как аккуратно получилось, надо же.

- И ты. Из тени. Прости.
- Пострадавший Цицерон уже простил! - засмеялся он, поднимая в ладони отрезанные волосы и, сложив ладони в лодочку, раздувая их в стороны, как пушинки с одуванчика. Волосики замечательно рассыпались по каменному полу, и Цицерон знал, что ему же это потом и убирать - но ведь это же забавно, лишить некоторой доли красоты эту холодную лань. Тем более, оскорбили не только его головушку, но и его жизнь - шутовство было названо унизительным!
Шутовство не может быть унизительным. Никогда.

Сущность Хранителя вернулась как раз в этот момент. Посмотрел на голову Змея, потом на рассыпанные волосы. В голове прозвучал вздох человека, смирившегося со всеми тягостями бытия.
- ...О, Ситис, как дитё малое. За шапочку отомстить. И, тем более, я не уверен, что Мать одобрила бы такое ребячество. Тебе должно быть стыдно!
Ответом внутренним словам стало внешнее гаденькое хихиканье.

Отредактировано Цицерон (16.09.2015 16:52:51)

Теплящейся искрой вдоль вен пронесся последний осадок торжества. На лице — лишь тень скоротечной радости. Но актёр, что презирает любую из надетых масок в отвержении глумливых сценических подмостков, всё равно являет собой ожидание аплодисментов. Хотя бы осколок, хотя бы отклик. Похвалу на словах. Или немое теплое одобрение.
Взгляд, пусто-заинтересованный, прикован к Слышащему. Едва дыша, едва усмехаясь, не отводя глаз — попытка уловить на чужом бескровном лице хотя бы отсвет тех ожиданий, что хотелось превратить из бесплотных в оправданные. Хотелось бы.

Гордыня? Вся та же шутовская игра, бывшая обличенной и разорванной минутами ранее?
Холодный расчёт, что скрывался за двойным слоем этих масок. Молчание, что хранило в себе недосказанные ответы. Торжество, уже таящее и исчезающее внутри. Ломающийся лёд на бурной реке.
Глубоко синее море было спокойно — оно было преисполнено ожиданием. Оно терпеливо отсчитывало срок — в душе, в сердце, лёгким покалыванием на кончиках пальцах, в немигающем взгляде, где теплота жила лишь за счёт бликов от пламени свечей.

Тишина. Молчание. Ожидание.
И смех. Гадкое хихиканье где-то за спиной. Оно разорвало преисполненную терпеливым предвкушением тишину, раздавшись ненамного позже почти услышанных шагов, что, впрочем, так и не заставили обернуться. А зря.
Ибо было слишком поздно.
Слишком поздно для того, чтобы осознать весь смысл раздавшегося совсем рядом голоса. Не того, который хотелось бы услышать здесь и сейчас.
Слишком поздно для широко раскрытых глаз и замерзшего сердечного ритма, пытаясь вспомнить последнее, что пришлось почувствовать. Кажется, что-то потянуло сзади. Кажется, за волосы. Кажется, отпустило, не отсчитав и один миг. Но что-то было явно не так.
— Что..., — голос, ломкий и тихий, словно порванная струна. Не подходящий для пустоты внутри. Неподходящий для ровного спокойствия на лице. Контраст, что становится всё менее заметным, когда лицо искривляется неясной гримасой вопроса и... ужаса ли? — Что ты сделал?
Обреченно. Ненужно. Вопрос повис в воздухе, не успев вслед упавшим с чужой ладони волосам.
Одно движение лезвия — без крови на холодящем металле и без вопля в тиши.
Цицерон уже простил.

Унизительное шутовство.
Руки непроизвольным движением потянулись к голове. Не одергивая, повинуясь, стоит только трясущими пальцами коснуться макушки — те нащупают лишь криво срезанный торчащий клок.
Мерзкое шутовство.

***
Закрыть глаза.
Сердце бьется совсем чуть-чуть. Полукровка был спокоен. Точнее он изображал это спокойствие, хотя… на самом деле хотелось бушевать, кричать и, как девице, заламывать руки. На лице маска трагичной усмешки, совсем чуть-чуть, как будто поддавшись какому-то чужому влиянию. А внутри все пылало от желчи и недовольства.
Шут, шут, гадкий шут.
Это была шутка, это была метафора, это было моей игрой.
Как ты посмел?
Посмел.

Одно это слово приводило в ярость, да такую, что становилось жутко. Точнее стало бы жутко — если бы на месте Лореллея был кто-то другой. А он всего лишь давил её вновь и вновь, чуть прищуриваясь, чуть улыбаясь. Шторм на грани бурного разлива боролся с благоразумием и въевшейся рациональностью.
Остатком и следствием этой внутренней борьбы было только понимание, что он проиграл, проиграл, когда подумал о собственной игре. Игре, что изначально показалась красивой, запутанной, символичной. Хладные слова и брошенный шутовской убор.Тихий смех с чернильных губ.
И молниеносный шаг вперед. Отблеск факелов и свечей, он выхватывает из тьмы не искаженные слепой яростью, но ожесточенные черты — они были точены и резки, а кожа казалось еще бледней. Все это — эффект того, что хотелось преподнести.
По-птичьи костлявые пальцы обхватят чужое запястье, а когти вопьются в кожу.
И взгляд — хуже отравы, хуже клинка. Ядовитый и стальной. Зловещее молчание в ответ на угаснувший хохот. Лёд в ответ на тёмное золото.
Цвет солнца во мраке, цвет глаз напротив, цвет... безумия в горящей глубине?

Шут, шут, мерзкий шут.
Но слишком поздно для крика.
Слишком поздно для вдоха. И выдоха.

Пальцы сжались, стараясь причинить физическую боль — и ощутили лишь пустоту. На самом деле, показалось…
Эта была последняя здравая мысль, потом было только падение в ощутимо-неощутимую мглу и холод.

***
Нет дыхания. Или есть?
Остаток воздуха в сжатых губах, осколок жизни в лёгких. Нельзя вдыхать. Пустота похожа на воду. Или... это и есть вода?

Нет времени. Или есть?
Минуты не текут, они двигаются скомканными рывками, как мухи, застрявшие в паутине. Последние отчаянные попытки выбраться, перед тем, как хозяин паутины придет, чтобы хорошенько поужинать. Или... это и есть паутина?

Нет разума. Или есть?
Последняя мысль — чужое и болезненное вмешательство в разум. В последние секунды. Защита? Нельзя защититься от точно пущенной стрелы, нацеленной в сердце, когда присутствие её заметно в самые первые секунды попадания. Или... в самые последние?

Нет слов. Или есть?
Чей-то знакомый голос. Чей-то голос, ставший знакомым и... пугающим. Сейчас. Сквозь мглу. Сквозь холод. Сквозь толщу воду. Он почти не слышим. Но ощущаем. Сквозь толщу воды и сквозь сжавшиеся в комок мысли. Или... это всё же нездешний звук?

Нет чувств. Или есть?
Есть нечто похожее на страх, когда вокруг лишь темнота. Есть нечто похожее на надежду, когда хочется среди непроницаемого сумрака разглядеть свет. Есть нечто похожее на обретение, когда непослушные пальцы бессмысленно проходят сквозь зыбкую теплеющую иллюзию, касаясь чего-то материального.
Чужой руки.
Или... Шут, это ты?

Отредактировано Лореллей (16.09.2015 15:48:42)

Вода вокруг приобретала красный оттенок в глазах. Напряжение с испугом смешивались, некоторая доля эмоций с лёгкой руки Шута - и вуаля, водичка вокруг уже похожа на кровь. Показалось ли, что она на вкус металлическая? Горячая, живой сок плоти, она становилась гуще и темнее в глазах Цицерона - лично из-за Шута и из-за того, что он был на редкость пугливым в вопросах всего непонятнейшего и неживого. И, к сожалению, имел слишком неуёмную власть над рассудком и видением мира Цицероном.
Некоторую долю удивления в смешении с благоговейным трепетом внёс неожиданный голос Слышащего, который, казалось, звучал в самой голове посреди этих двоих, вклиниваясь среди них. Прозвучавшие в голове слова прозвучали для всех - поэтому Хранитель и отозвался.
- Цицерон просто... Испугался..
Обманчиво мягкий, голос заставил закрыть глаза, вводя в некое подобие сновидения. Действительно, как могли эти трое даже подумать о подобном? Как могли перестать доверять хоть на мгновение?
А ведь кровь - не есть жуткая вещь. В основном, это тепло. Хоть и вырванное из тела путём убийства, но тепло - живительное и прогревающее до самых костей, ранее текущее по жилам. Нежданная окутывающая сонливость тоже была тёплой.

И она же, сонливость эта, и разлетелась в перьях, испачканных в крови.
Боялся ли Шут крови? Вовсе нет. Фанатично лепил багровые пятна почти на каждую поверхность, которую видел, если хотел поразвлечься и посмеяться над не-мёртвым-не-живым Сергием. Даже на останках Матушки из-за этого иногда могли возникать красные пятнышки, провоцирующие на бесконечные попытки их вытереть, но потому они и были бесконечными - потому что являлись шуткой. Сказать, что для Цицерона подобное было стрессом - ничего не сказать. А Шут, поганый Шут, в такие моменты громко хохотал, как бы наблюдая со стороны за отчаянными попытками стереть то, чего нет.
Потому и перья тоже были в крови - поскольку Цицерон был отчасти напуган, над ним и сейчас было весьма забавно шутить, даже если сам Шут находился в похожем состоянии. Даже запуганный безжизненным новичком и непонятной средой вокруг него, он всё ещё был готов шутить и строить каверзы силой своего влияния на рассудок. Бедный, бедный Цицерон.
Пёрышки разлетелись, кровь внутри испарилась, оказавшись иллюзорной. Но пёрышки Цицерон поймал и тщательно их осмотрел - они то становились белыми, то вновь приобретали красные пятна.
- Сбить Цицерона с толку хочешь, поганец!.. - непонятно кому вякнул он случайно в окружающую реальность, размахивая руками и как бы сбрасывая с себя иллюзорные перья. За этим последовал более яркий и скрипучий смех, видимо, в ответ от Шута.
- Не делай глупеньких ремарок, лучше принимай подарки... - вторил размышлениям Слышащего шипящий шепоток, который явно обращался не к нему. Но что за подарки? В чём может быть основное счастье, перевязанное блестящими ленточками?
Конечно же, безумие!

- Исчезни уже.
- Но я только начал! Этот умник закончил, а я только-только начал!...
- Тебе здесь и сейчас не место, паяц. По хорошему прошу.
- Просишь уступить тебе место, мадам? Ха-ха!
Последовал тихий вздох в голове и место занял Хранитель. Испуг всё ещё бился в сердце Шута, поэтому он смог на этот раз поступиться своим принципом "не уходи из начатой игры".
Как раз в эти моменты Слышащий рассказывал новичку о его первом контракте - действительно, плёвое дело, если бы... Если бы милому Цицерону можно было бы этим заняться. Если бы только можно было окропить любимый эбонитовый кинжал кровью во славу Ситису вновь, но...
- Правильно, ты нужен Матушке здесь. - Прозвучало с явной улыбкой от Хранителя. Уж он-то мог позаботиться о том, чтобы Цицерон никуда просто так не трогался без приказа. Мать Ночи - святое.
В реальность просочился полный тоски вздох. Нельзя бросать Мать Ночи, как бы сильно не хотелось и как бы не ныли мышцы без отточенных до автоматизма движений в бою. Больно. И Спасибо тебе, Шут, замеченное и прочитанное Хранителем по губам Лореллея, не успокоит эту неутомимую тоску.