Сын терпеливо молчал, пока отец с аппетитом жевал простой хлеб и воду. Иногда он поднимал руку и снимал уже не слёзы, а капли с запущенной бороды, так щедро украсившейся проседью непонятно когда. Сначала усы, а потом и бороду, достаточно густую и хорошо прячущую лисьи черты в его лице, Флавий отпустил в тот же год, в который привёл домой найденного по удачной и нелепой случайности сына. Решил, что с такими-то домашними он теперь человек совсем солидный, что, впрочем, не мешало ему порой после хорошо омытой сделки виснуть на плече более сдержанного, не смотри на возраст, юноши, и орать на листовидное ухо пахабные песни по пути с попойки домой. Отца Фауст думал, что видел во всяком виде, и солидном, и прискорбном. Авидии, частью которых он к величайшему своему счастью стал, были воры-не воры, богатые-не богатые, а всё же простые и понятные люди с простыми и понятными делами, проблемами и ценностями, не аристократия всякая с мужеложством и прочими увлечениями с жиру бесящихся полубогов, и не мамаша, скуумовая наркоманка, дно как оно есть. Теперь прошлое, которое не хотелось вспоминать, кокетливо подмигнуло. В больном и старушачьем запахе, от которого Фауст не морщился, но щурился, в полумраке, полном молчания и ускользающих взглядов и движений, в мысли "опять тебе, парниша, от и до всё это дермище в одну пару рук разгребать".
- Ну? – поскольку мыслитель из полуэльфа был… не очень увлекающийся, мягко говоря (верно ж люди говорили всегда: "нет мозгов – нет головной боли, а коли есть – не трать без дела", до заключения в тюрьме на полтора года, по крайней мере, годы только немного обточили его характер и весьма короткое терпение. Вот в миске ничего не было, в чём убедился, вытянув из-под одеяла ледяные и желтушные в пятнах руки, как будто у семидесятилетнего старика, Флавий. Можно было сорваться и начать допрос.
- Да что ну, – со вздохом откинулся на наваленные горой, так, что он ни сидел ни лежал в одно и то же время, отец, – я сам не знаю толком.
Фауст дёргал ногой, глядя на него и не моргая. У него в голове не укладывалось, как. На мгновение ему удалось поймать блуждающий желтушный взгляд папаши, но тот тут же сбежал.
- Всё время как обухом по голове вспоминаю, что ты из тех… ну, этих… нечего мне рассказывать. Как тебя приняли – пришли желтолицые к нам и всё не отмытое из самых дальних тайников забрали, благо, что Юлиана Талоса амулет не держала нигде. По деньгам мы просели, и больше золота под слежкой не намоешь, ни в Кватче, ни в других городах. Ну и ввязался я…
Мужчина подёргал горлом. Не потому, что настолько всецело был больной, а просто потому, что как мог тянул время.
- Во что? – холодно, будто это он был отцом, подтолкнул Фауст.
- Не хочу рассказывать, избавь меня от позора, сына, ла…
- Что ладно? – взорвался полукровка, взвившись на ноги. – Что тебе стыдно? Имею я право или нет знать, что в моём – да, моём тоже! – доме происходит? Я прихожу – ладно не шиковали бы, но всё какой-то мрак! Где мои собаки, где Юлиана, раз вас за Девятибожие не привлекли? Почему Сцилла слепая и плачет…
Запал закончился, и под конец, снова медленно опускаясь на сидение и подбирая с пола пустую миску, Фауст только выдохнул: "мать твою…". Отец, обычно не дурак сам с досады поорать, всё это время смотрел на него из-под прикрытых век, будто одновременно усталый и виноватый.
- Сокровища я копать снарядился. И, вот обидно, нашёл, но получил в пузо нож от компаньона. С тобой бы под рукой, может, иначе оно сложилось, жили бы лучше, чем прежде… Жаль. Дополз до дома – нету моей Юлианны, в монахини, говорят, в праздничном платье, ушла. Поехала у ней всё-таки крыша… А Цилла – про неё я не знаю. Она меня выходила, что я себя помню, говорить жрать да срать могу, а так я тут как привязанный. С котом она сама по себе подружилась, и у него, видно, манеру темнить и загадками говорить подцепила. А собак у тебя больше нет, только те шебутные бандиты. Да мы и этих почти не кормим, по помойкам шатаются.
На том силы отца иссякли – он уже заметно морщился, прижимая руку там, где под тряпками была, видно, дыра в его многострадальной печени. Друзья часто грозили Скотобазе гибелью от пьянства, а злая судьба распорядилась этак. И сожаление в глазах, что промелькнуло тогда, когда он говорил о своей неудаче, было неподдельно горьким. Конечно, попался ведь на том, о чём сам ушастой и более приземистой своей копии десять лет втирал: твой единственный верный друг и оплот – только твоя семья. Фауст потёр пальцами веки, чувствуя сожаление за своё негодование. Будто угадав его мысли, старик, отдышавшись, добавил:
- Ты сестру не пытай только, я-то сглупил, хотя, между прочим, никогда тебя не дёргал, из какой ты канавы ко мне тогда вылез, а она умница.
Он уже понял, правда, и всё же папаша не переминул напомнить, как, зачеркнув почти все свои первые двадцать лет жизни и похоронив с ними все названные в краткой истории имена, безотцовщина Фаулрин превратился в родного и будто всегда с отцом жившего Фаустина Авидия, ну или просто Фауста. Сбросить с плеч, как дурной сон, память о мёртвой, да не очень-то любимой и любящей матери, сделавшей ему в сухом остатке зла больше, чем добра, юному и беспризорному воришке было просто. Сбросить целую семью, давшую дом и всё, что ему тогда чаялось, живую и просто попавшую в беду? Как бы ни выл в глубине души эгоист-одиночка, каким, говорят, является каждый полукровка, принятый или изгой, что надо бежать, что не надо страдать, обитая в призраках хороших времён – невозможно. Абсолютно, совершенно – невозможно.
Он шёл как зомби, которым ощущал себя – ноги идут, а голова отдельно, где-то там. На пороге его окликнул отец.
- Сынок… Ты это, как придёшь в себя – раздобудешь мне бутылочку красного? – на жёлтое лицо было жалко смотреть. – А лучше – бренди.
- Куда тебе.
- Да я знаю, что кисну в этой своей желчи и мочусь под себя. Не хочу так встретить конец. Пойми папу. Мне, к тому же, пятьдесят…
- Потом поговорим, - бесцветно ответил Фауст и, отлепившись от косяка, покинул комнату.
"Спасибо, что не скууму просишь", - таким же бесцветным эхом раздалось в голове. Прежде, чем спуститься вниз, он прошёлся по второму этажу, оглядывая двери и мебель, оценивая, что из деревянных изделий попроще пойдёт на растопку, если у него всё ещё не будет денег, когда ударят заморозки. В бывшей некогда его собственной комнатой, своеобразно пахшей всякой живой тварью, не пахло жизнью вообще, только деревом и дымом в стылом воздухе. За ставнями было наспех заделанное окно, в которое прекрасно виден был заваленный хламом, обгорелыми брёвнами и, возможно, ещё чем-то неприятным, в сумерках не разглядеть. Посередине набитого сеном и душистыми травами матраса чернела дыра. Подавленный хандрой разум искал выходы в мыслях практичного русла, но никак не удалял стойкое ощущение, что праздник жизни кончился, и теперь он здесь чужой. Винить сумасшедшую Юлиану, которой даже не было, умирающего отца, тринадцатилетнюю слепую девочку и старого каджита, с которого пять лет назад Фауст вообще-то долги ходил стрясать (и, в итоге, не стряс, потому что у старика дела шли плохо и брать с него было нечего) – не выходило никак, и оттого хандра становилась гуще и гроше.
Он спустился к почти готовому, куда менее постному, чем хлеб с водой, и, собрав отложенные для псов потроха, прошёл к широкому подоконнику. Юлиана ненавидела эту его привычку приземлять зад там, где она обыкновенно остужала выпечку, сводя с ума от зависти всю улицу божественными ароматами. Но теперь, открыв окно и пустив в дом ещё немного света первых вечерних звёзд с холодного осеннего неба, Фауст сидел там как император на троне, а на его колени ставили лапы собаки, зная, что сейчас им будет, после уже подзабытых несложных заданий, пожрать. Вкусно и свежим.
- Дружок – сидеть. Добряк – лапу, – таковы были первые слова Фауста, конечно, после невнятного вопроса "ну что, скоро там?" с кивком в сторону котла. Он не игнорировал Й'Рашу и Сциллу, но как-то не мог даже отшутиться, чтобы вклиниться в их таинственный и непонятный дуэт. Собаки, раз обделённые вкусной похвалой, тихо выполняли команды. Первым разорвал изоляцию Раша.
- Ты удивительно неразговорчив и нелюдим, Фаустин, – проницательный и ненавязчивый, как и полагалось хитрому коту, начал с дальнего подступа каджит, снимая бульон с кроликом с огня. – Ты поссорился со старым Авидием? Тебя что-то тревожит?
И ведь не отмолчишься, и угощение вышло. Фауст поднял глаза и посмотрел – нет, не в глаза коту, хотя и ему тоже, потом – Цилле.
- Да нет, – пожал плечами полукровка. – Просто. Отвык.
Момент и то, как поставил вопрос старый карманник (и то, как, наверное, хорошо было слышно ор сверху на кухне), требовали дальнейших и, желательно, отвлечённых объяснений.
- Моими… соседями были крайне болтливые люди, у меня от них до сих пор в ушах звон и бред Шеогората стоит.
А на самом деле Фауст давно, ещё со дня, как вышел, был наедине с завывающим ничем в самом себе, и не знал, куда от этого деться. Его псы, оставленные сидеть без новой команды, держались почти как гаргульи в полумраке, лишь водя грустными тёмными глазами и длинными носами между лицом пахнущего вожаком пришельца, который кормил с рук, и девочкой и каджитом.
- Это хорошо, что вы дружите, – обращаясь к Сцилле (ну и просто не зная, что ещё сказать), неуверенно произнёс Фауст, с трудом догадываясь, как привлечь внимание слепой, но избежать пустого взгляда, – с Рашей.
"Наверное. А впору мне – мы оба из Гильдии, но вынужденно не у дел".
Подоспела еда – недосоленная (если вообще посоленная) дичь, и ей можно было заткнуть рот, а потом покидать далеко не сытым собакам на поживу кости. К тому моменту сидеть на окне, подставляя спину прохладным сквознякам, стало почти невыносимо, но пересаживаться за стол Фауст отчаянно не хотел. Он не мог выдавить из себя ни единого предлога для разговора – не с каджитом, а с сестрой, хозяйкой этого, какого-никакого, а очага. Ни спросить, холодно ли ей, что она ходит в накидке, ни пообещать тёплый воротник – ни в какую. Никак. Могила.
- Й'Раша разумеет, – нарушил молчание мудрый каджит, протирая обломанные годами до скромных белых колючек в коготь длинной усы, – что в такой поздний час даже Детям Лун, работавшим с раннего утра, следует отдыхать. Он, если маленькая Авидия не возражает, сходит в свой скромный дом в эту ночь, но обязательно заглянет в гости снова. Спасибо, молодой Авидий…
- Фауст.
- Фауст, – кивнул каджит, – за славный сытный ужин. Вкус дичи напоминает каджиту о молодости и надолго согреет эти слабеющие кости.
"А сколько приятных уху слов не устаёт выдавать твой язык, старый плут", – подумал устало, но с долей тепла по отношению к бывшему должнику полукровка. Только потом до него дошло, что кот специально оставляет молчащую семью наедине, одних, и от этого похолодело в набитом, вроде бы, животе.
На прощание Й'Раша заменил лучину на кухне и поставил одну у лестницы, а вернувшийся хозяин бардака размером в двухэтажный дом лихорадочно соображал, что ему делать, бессознательно подхватив кроличьи шкурки.
Собак – на улицу, по крайней мере Дружка и Добряка – названный Рулетом пёсель, с которым возилась сестра, помнился Фаусту совсем щенком, а вырос, понятно, простой нетренированной собакой для дома, компаньоном. Командовать им он чувствовал себя и вовсе не в праве, как и девочкой, которую хотелось загнать спать, чтобы заняться своими делами – и неизбежной рефлексией, но никак не было предлога.
- Давай я тебя наверх провожу? – спросил Авидий, неловко и не так искренне, как при встрече, приобнимая Сциллу за плечи. Он слабо представлял себе, как там, среди духа неизбежной смерти и давно не снимаемой пыли, можно спать, и, конечно, сам собирался всю ночь бдеть, и, желательно, снаружи. У него уже в голове обрисовалось занятие, оставалось только уложить слепую сестру, и подождать, пока все уснут, не слишком шумя в поисках и материала для правил и подходящего ножа и точила для мездрения кролей.
- Подпись автора
Вступай в Имперский Легион. Посмотришь мир. Отморозишь задницу
- Капитан Фалько, circa 3E 427
