Он не задавал вопросов.
Жара, удушающая и болезненная имперская жара, ветром опустившаяся на центральные земли засушливым зноем, лишала возможности говорить, вопрошать, оспаривать. Пытка — разомкнуть потрескавшиеся, слитые в жаре губы. Даже вдох, изнутри опаляющий грудь и прожигающий легкие, давался с трудом. Лучше совсем не дышать.
Зима покинутого Скайрима была для полуэльфа колкой, жестокой и родной, лето центральной провинции — чуждым, тем и невыносимым.
Мысли его текли неровно, изнеможенно, скомканными рывками, вторя гулкому топоту копыт и сердечному такту в висках.
Первый удар, второй — и нагретый солнцем камень, устилавший улицы Имперского города, кажется желаннее изнывающих равнин и гораздо ближе, досягаемее северных ревущих вьюг. Там хотя бы была тень. Там хотя бы была возможность спрятаться. Не за саваном из ниспадающих на лицо волос, крупными неубранными локонами стекающих на плечи и спину, а за стенами, стеклом, шелками штор и полумраком комнат.
Третий, за ним и четвёртый — только сейчас приходит осознание, что недавно ставший пристанищем особняк из чужого превратился в чуждо-родной. Даже будучи роскошнее обретенного убежища, он был неуютен, соткан из долгих годов запустения, одиночества, искания. Однако Лореллей привык к нему, как привык когда-то к каменной утробе приюта Темного Братства. Это было данностью. Это было необходимо.
И, наблюдая за дорогой сквозь полуприкрытые веки, вспоминалось иное — среди пожелтевших страниц книг, найденных в библиотеке особняка Туэза, запестрели, зацвели иллюзорной жизнью засушенные северные цветы. Страницы пахли пылью. А лепестки же должны были хранить аромат оставленного дома и запах ушедшего поздней весной снега... Должны, но пахли лишь пустотой. Пыль, безмолвие, старость. Почему-то сейчас это казалось уютным.
Пятый, счет на шестой — последней осязаемо-ясной мыслью была преданность. Сотканная в образ, собранная из прошлых и грядущих поступков, она была не менее осязаемой, чем глубоко засевшее в плоти острие, гноящаяся заноза и иное — иная, чужая эмоция, имени которой Лореллей назвать не мог. Да и стоило ли?
Стоило ли вообще задумываться о причинах, следуя вслед за Слышащим незримой и молчаливой тенью — по дорогам Империи, по громаде фамильного особняка, по холодящей пустоте нового убежища. Зачем? Даже если мог бы — не спросил, не решился бы, не поспорил.
Догматы Братства диктовали беспрекословное повиновение, но внутри полуэльф ощущал иное — по-человечески живое, не высеченное законом Отца и Матери, болезненное, неизвестной, горящее и холодное одновременно. Преданность, близость, случайное касание, даже дерзкая мысль, что собственное тело украдкой прижимается к сидящему сзади не только ради опоры, а ради одного лишь ощущения, — все это составляло тугой клубок, дернув за конец которого, можно было получить пощечину.
Лореллей знает — непозволительно.
И молчит, замирает, боится шевельнуться, потревожить даже случайным вопросом, касанием — пальцы все равно крепко держатся за гриву коня.
Держатся, судорожно сжимая уже  по привычке, и отпуская с неохотой, когда путь находит свой конец. Утихает размеренно-убаюкивающий шаг даэдрического скакуна, и мысли прошлые, жгущие, скрашивающие тягучее в пути время, отходят прочь, тлеют, стряхиваются невольным и быстрым движением рук, что приводит в движение окаменевшие в дороге мышцы. А там — уже дело за малым: спуститься, раз-другой покачнуться на онемевших ногах, машинально коснуться закрепленных на обмотанном вокруг бедра ремне — не разбились бы невольно в пути — стеклянных колб, и уже тогда двинуться вперед.
Лицо Лореллея казалось спокойным. Слишком спокойным — как бывает холодно подернутое инеем стекло. Ни единого следа усталости: капельки пота на висках скрыты за пологом волос, потрескавшиеся от жары губы слишком бледны и невыразительны, дабы приковывать к себе внимание, а видимая изможденность— темными кругами вокруг глаз — и без того черта слишком привычная за последнее время.
Маска покорного умиротворения не дрогнула, не разошлась трещинами, не осыпалась каменной пылью с лица, стоит только взгляду полумера на секунду поймать взгляд вампира — глаза из под тени капюшона полыхнули неживым рубиновым блеском.
Нет, не показалось.
Ибо увиденное — не иллюзия.
Ощущаемое — не страх.
Страха нет. И, внимая немому приказу, Лореллей подходит ближе, делая шаг навстречу. Не боясь, не содрогаясь, словно у него всегда было на это право.
Полукровка недвижимо останавливается у стены — отворившему дверь второго ассасина уже не заметить.
Замирает, едва ли не перестает дышать; касается пальцами закрепленных на ремне колб — ласково, почти полюбовно гладит стекло. Он знает точно, что самая близкая к руке склянка, если открыть ее, ударит в лицо причудливой тошнотворно-сладостной смесью кладбищенской гнили и луговых цветов. А если попадет на кожу — раздерет, прожжет, разъест до самой кости. Больно.
Но это уже действо. Прелюдию Лореллей оставляет Слышащему.
И стоит только двери открыться, полуэльф отдергивает от зелий руку, тянется ею к закрепленному на поясе кинжалу, и весь его облик — тугая струна, тетива, готовая то ли выпустить стрелу, то ли порваться.

Одномолекульное существо
Без сердца и души,
Сознание в спячке.
Ужас неотвратимого
Насытит плоть кошмаром.*

Не разорваться бы, судорожно замирая, всю усталость окаменелых мышц обратив в незримое напряжение и готовность сорваться. Стрела смертельна, но тетива подчас бывает излишне тонка.
Не рвись.
Полукровка смакует эту мысль, буквально врастает спиной в стену, слизывает произнесенное самому себе наставление с пересохших губ и его же мысленно чертит пальцем на изящном узоре эльфийского кинжала ─ поблекший со временем и тяжбами блеск всё равно заметен даже средь черноты одежд.
Он думает, наблюдает, выкраивает фрагменты из общей мозаики приглушенных сознанием звуков и летнего зноя. И весь обращается в слух. Но, будучи готовым к резкости, к удару и нападению, отзывается лишь нетерпением всего облика, украдкой подаваясь вперед, поближе к Слышащему, поближе к всё не открывающейся пред ними двери, к неприветливой и недоверчивой тени, что за ней скрывалась. Слишком много слов, слишком много напряжения ─ и оно дрожит в раскаленном воздухе, отдается эхом в висках, вот-вот заставит искривить бескровные губы в изломанной гримасе. Напрасно. Глупо.
И... громко. До скрипа, до хруста, до стона.
С таким звуком переполняется чаша терпения, с таким звуком ломаются под силой нетерпеливого удара двери и прочие иллюзорно-спасительные в чужих глазах преграды, а иногда ─ чьи-то непокорные хребты.
Последнее, должно быть, звучит особенно сладостно.

Невидящий да не услышит
Всепоглощающую боль земли,
Где каждая живая тварь в своей крови,
А ты ─ с ножом,
Сыт и доволен,
Кружишь под музыку
Кровавых боень.

Полуэльф медлит, прежнее ожидание и готовность обратились неожиданностью. Он готов был признаться, что ожидал заверений, предисловий, лжи, лжи, очень много лжи и, наконец, незримого безмолвного сигнала, немого жеста, призывавшего такую же немую тень, но не... Впрочем, это было уже не так важно. Не в этом месте и не в этот час.
Пальцы Лореллея соскальзывают с приласканного узорчатого лезвия в одно мгновение, почти судорожное движение. В мгновение, в кое уместится и пропускающие счёт судорожные, срывающиеся сердечные удары, и движение ─ бесшумное в своей стремительности, с поистине змеиным расчётом: хищное, неуловимое и изящное одновременно, когда каждый шаг, каждый жест жест является продолжением другого. Расстояние невелико ─ хватит на один прыжок, один вздох, один взгляд и несчетное число  мурашек, что легкой волной проскользнули под чернильными складками одеяния и странным тягостным предвкушением осели где-то во внутренностях. 
Промедление отзывается эхом, является видимым и осязаемым образом перед глазами ─ образом схватки почти оконченной, почти завершенной. Почти.
Если бы шаги появившегося ассасина были бы чуть более слышны, они бы всё равно не коснулись слуха немногих присутствующих ─ для одного они заглушены болью, для другого поддернуты торжеством, а появлению третьего лица вторит лишь ломкий хруст безнадежно сломанной кости.
Он останавливается, не проходя и дальше полушага от порога. Замирает ─ и словно вновь прикрывается иллюзией нерешительности, промедления, выжидания. А из под угольного савана волос промелькнёт осколок обронённого в никуда смеха. Нет, он не искренен, не заразителен и даже не мягок. Звук этот был тих, он не пугал ни капли, но по кожи от него мог пробежать скользкими пальцами тошнотворный ужас, ибо умолкнувший на одной потерянной ноте смех не несет в себе ни капли вложенных чувств. Абсолютно. Всего лишь... призыв ли? Насмешка?
Лореллей вытягивает перед собой руку. Не скрытые под перчатками бледные тонкие пальцы кажутся почти что болезненно-прозрачными.
Жертва, сильный мужчина, сдерживаемый силой ещё большей, сдерживаемый зажатой в тиски собственной рукой, сдерживаемый болью и роком, из последних сил поддается вперед. Такие рывки направленны либо навстречу спасению, либо навстречу смерти. Последнее усилие несет в своей сути либо нечеловеческую мольбу, либо животную ненависть. И в глазах избранной жертвы полукровка видел отнюдь не просьбу.
Рывок. Стон. Рык. Всё равно не достанет.
Лореллей уже не смеется. Протянутые пальцы, засияв морозным сполохом, немеют от холода.   

Глаза, молящие пощады,
Ничто духовному уродству.

И вот он уже опускает ослабевшую руку, едва клонит голову набок: задумчивый жест, волосы ниспадают вслед движению, чуть приоткрывают завесу, обнажают лицо, оголяют улыбка. В ней ─ лишь тень сострадания о произошедшем. Это было бы слишком чуждым.
Пустота дарит тепло и надежды, Пустота наполняет душу верой, Пустота поёт над ухом долгими холодными ночами, Пустота...
Пустота никогда не учит чувству жалости.
Да и нужна ли была здесь жалость, когда взгляд прикован к человеческому телу. Именно телу, ибо слишком мало души, осознания и надежды оставалось в оседающей на пол плоти. Но пока ещё живой.
Пока что.
Острый кусок льда засел глубоко. Не прошёл на вылет, не пробил позвоночный столб, уподобляясь острому клину в гнилой древесине. Всего лишь вонзился в живот, сквозь рассеченные мягкие ткани достиг внутренностей.
И таял, водой оседая на сведенной судорогой здоровой руке фермера, тщетно пытающегося вытащить скользящими от влаги пальцами кусок льда из собственных кишок.
Вода, чистая и прозрачная ледяная вода, розовела, краснела, алела. И взгляд полуэльфа был сосредоточен на этой багряной кровавой глубине, словно опасаясь глядеть в другую.
Куда более зловещую.
И прекрасную.

Как проникающая в плоть боль ─ неосязаема,
Как разрушающая тишина ─ недосягаема.

___________________________________________
* ─ Здесь и далее «Биопсихоз» ─  Оглушающая Тишина.

Отредактировано Лореллей (08.06.2016 08:52:01)

Кровь и лёд. Тепло и холод. Осколки в беззащитной плоти.
По-рабочему измаранная землёй и пылью одежда фермера всё больше и больше расходилась чернильным пятном на животе, словно от краёв разорванной острием ткани исходила скверна, пожирающая, обращающая любую материю в клокочущую и влажную черноту. Сквозь неё, сокращаясь в телесной судороге, виднелась рана. Лёд уже успел растаять, окропленные багрянцем кристаллики сияли всё реже, обращаясь остывшим пульсирующим потоком, алым ручьем замирая на полу и черным ─ на домотканом одеянии несчастного.
Тот уже не дышал.
Не больно. Совсем не больно. Абсолютно.
И тихо, тихо, тихо...
Выдох, с трудом, словно не было предшествующего болезненного вдоха. Лореллей слишком поздно поднимает пустеющий взгляд ─ и выражение его начертано пьяным кукольным мастером на поверхности искусно слепленного хрусталика ─ у людей, живых, таких глаз не бывает. Алая бездна напротив отражалась в нём как в поддёрнутом инеем стекле.
Слишком близко. Такого расстояния не хватит ни для слова, ни для вопроса, ни для крика. Полукровке хочется думать, что ему тоже будет не больно. Хочется думать, что сомкнувшиеся на его шее ледяные пальцы-тиски сделали это бережно и трепетно, не причиняя боли, не лишая воздуха, не вгрызаясь под кожу кольцом алеющих отметин. Напрасно.
Ему холодно. Так отрезвляюще-холодно, что невольно замирал внутри отзвук вопроса, почему же его, Лореллея, собственная кровь, окутанная холодом чуждой ярости, льдом пальцев, осколками кроваво-красной Пустоты, до сих пор остается горячей. Она должна была замерзнуть, заледенеть, морозящей ртутью застыть в жилах. Но она продолжала течь. Биением пульса и горячим живым током, замирая и вновь отчитывая срывающийся такт под прикосновением вампира.
Ему не страшно. Просто рука, что хранила ещё осколки магики, ледяную пыль на самых кончиках пальцев, судорожно сомкнулась вокруг чужого запястья, силясь разомкнуть, оторвать, отбросить. Напрасно.
Дыхание, едва слышимое и едва позволительное, уподобляется звуку разрываемой бумаги. Слово, любое ─ хриплый стон. Пальцы на мертвенном запястье немеют уже не от заклинания, разжимаются, слабеют.
Лореллей забывает, что нужно дышать. Как нужно дышать. Даже тогда, когда руки вампира отпускают его ─ как, если нету шанса на вдох и выдох. Как, если в одночасье, если в один момент сломался механизм, двигающий куклу.
Но внутри не гнилое железо и холодный металл ― гниль всё же, но живая, трепещущая. Имеющая силу: борьба на грани непокорности, на периферии невозможности сдаться.
― ... вы... меня... не убьёте.
Обескровленные тонкие губы полуэльфа кошмарно кривились, едва шевелясь, едва произнося слова, шелестящими обрывками бросая их к чужим ногам, швыряя в чужой оскал.
После безмолвия пришла дерзость.
А после холода пришёл кошмар, растворяясь внутри.
Кошмар был соткан из льда, из чужого льда ― мертвенно-живого, он не хранил в себе цвета инея и застывшее в мельчайших кристалликах дыхание холодных ветров из потерянных земель. Лед плавился пурпурным заревом, был пронизан рассветными нитями заката, что окрашен цветом сгнивших вишневых плодов и цветущих на облитых кровью полях маков. Карминовые разводы-цветы распускались в глазах полукровки, треснувшим поломанным зеркалом отражая взгляд вампира.
Не отрывая. Не разрывая. Не прячась.
Не замечая, что тысячи иллюзорных игл вонзаются прямо в виски, проникая под кожу, червями ввинчиваясь в разум.
― ... убьёте.
Сердце пропускает удары. Раз. Два. Три. Четыре.
Четвертый замирает почти материальной пустотой, почти той самой, что звучит в лучах холодных звезд. Той самой, что возникает иногда внутри сердец на слишком коротко мгновение, что бы суметь различить её.
Полуэльф делает шаг вперёд ― так же взошёл бы он на эшафот или навстречу разверзающейся под ногами пропасти.
Протягивает руки, вкладывая последние силы, тянет к себе.
И едва касается пугающих ледяных губ. Целует, не думая о последствиях, не думая о бездне вокруг и кошмарного липкого оцепенения вдоль хребта. Целует на грани сна безумца и плахи осуждённого, на расстоянии ласки и удара наотмашь ― так легко откинуть прочь, сломав шею или позвоночник, если и он не сможет выдержать нечеловеческой силы.
На мёртвых губах расцветает сладость, а в грудной клети ― сердце.

Ты этого хотел. ─ Так. ─ Аллилуйя.
Я руку, бьющую меня, целую.
В грудь оттолкнувшую ─ к груди тяну,
Что, удивясь, послушал ─ тишину.
(с) М. Н. Цветаева.

Ты меня будешь жалеть,
Болью кожу пронзать,
Сам принесу тебе плеть,
Буду в глаза смотреть,
Буду молча я ждать.*

И бьется сердце, бьется сильно, громко, быстро. Боль пришла моментом ранее, вспыхнула с угаснувшим порывом, опаленная чужим холодом, — и холод этот не подобен металлу, не подобен зимней стуже, когда песнь снегов замирает в широко распахнутых заледенелых глазах и приоткрытых навеки устах. Не отступить. Не крикнуть. Не сбежать.
Лореллей не двигается с места.
Внутри что-то ломается с глухим и противным звуком. Наверное, именно так ощущается неясная ранее эмоция — разочарование болезненное, почти что ненавистное. Словно выплюнули, выбросили на девственно чистый снег, растоптали. Не кости — сердце. Отступить бы на шаг, развернуться и...
Только смотреть. Только стоять, опустив разжавшиеся рук, — и те слабы, будто не было в них сейчас силы притянуть к себе мертвенное лицо — а губами шептать, шептать. А что — уже и самому полукровке неведомо.
И. Опять только и. Обрывком движения и недосказанной мысли. Вплоть до удара. Сильнее пощёчины и слабее казни.
Шёпот. Удар. Тихий вскрик. Последний опадает с губ почти что случайно — не от неожиданности, не от боли физической. Боль совсем иного рода прозвучала бессловесной жалобой в ответ на слабость и отверженность. А те отозвались лишь иллюзорной хрупкостью всего существа: полуэльф, покачнувшись, падает на пол. Не больно. Совсем не больно. Не больнее расползающегося по скуле чернильного-багрового синяка.
Лореллей не протягивает рук, не поднимает головы. Сам осознает — не нужно это, глупо. Любить Пустоту — это было не глупостью, найти её воплощение, физическое и ощутимое, хранимое образом в биение меж рёбер и осадком прикосновений на коже, — вот что было истинной глупостью.
Пустота жестока. Жесток и Слышащий. Полуэльф знает это. И мысль, и утверждение самому себе принимается безропотно, почти что покорно. Потому что... так было нужно.
Аккорды магической энергии, едва успев коснуться разума, затихают, тлеют и исчезают, подобно осколкам льда или мотылькам, попавшим в пламя свечи.
Но успей бы сохраниться кошмар — впитал бы о в нутро своё боль, пустил бы её тупыми остриями прямо вверх, вырывая вопль из сердца, вонзаясь, впиваясь в бездушную глыбу льда с горящими глазами...?
Которую Лореллей любил.
***
Слова. Опять приказ.
Выдох. Сейчас не место для эмоций, уже нет нужны показывать их, не в этот раз. Пускай внутри всё разлагается, превращается в кровавый сгусток боли и неизмеримой печали — слова всё равно останутся словами. Мысли путались под стать обрушенному телу — и не встать с первого раза, теряясь в дрожащих руках и размётанных на полу волосах. Пыль, грязь и кровь — как хорошо, что не своя. Пока что.
***
Нужно было торопиться. Но шаг нетороплив, словно прогулка была праздностью, словно боль действительно была ощутима, а тело стало слишком хрупким, дабы преодолеть хоть какое-то расстояние. В поддёрнутых туманом глазах алхимика проскальзывает сосредоточенное внимательное выражение, осколком, пылью, одной единственной мыслью — найти того, кого нужно, вытерпеть эту пытку. Иначе...
— Помогите...! — крик вырвался сам по себе, слишком уж слаб он для полубезумного вопля, слишком умоляющий для обычной просьбы, невесомыми обескровленными от физической немоты пальцами цепляясь за поводья семенившей мимо клячи — сил заглянуть в лицо всаднику уже не хватило, все они вросли во вторую руку, что с силой вцепилась в чужое тело, обращая усилие в пронизывающие тонкие нити — осадок сохранившейся магической энергии должен был достигнуть желаемого: если бы напуганный незнкомец не внял бы тени (и тень эта — человеческая, с девичьим изувеченным лицом, что рассечено на две части неживой белизной на одной половине и наливающейся алой синевой на другой), то внял бы энергетическому иллюзорному импульсу — "Слушайся. Следуй. Будь".
Пожалуйста.
Самым сложным оставался лишь первый шаг, за ним — только игра несуществующих эмоций, только краткий туманный путь по выжженной земле.
Ведя. Направляя. Прося.
Назад. На плаху. На убой. И, заходя под тень омертвевшего фермерского дома, Лореллей наконец-то
вспомнил, что хотел прошептать ровно вечность назад.
Я люблю вас.
____________________
* — Otto Dix «Романс».

Отредактировано Лореллей (30.06.2016 18:50:34)