Все прекрасно не так ли?
Все у нас хорошо!
На лице моём Маска
И еще и еще.
***
Слой за слоем лишь маски
Лица вовсе нет.
Мне давно глаза выжег
Солнца ласковый свет.

Лореллей возвращается в Скайрим вместе с северным ветром из хладного моря. Вместе со снегом, что был почти, в Имперских землях, позабыт. Он приходит вместе с тем, что давно не показывало свой пугающий лик на этих землях.
Сегодня полукровка не улыбается своей улыбкою. Его лицо ─ слабый отблеск иллюзии. Пара мазков кистью и маска из свитых магических нитей делают его чуть более юным, чуть более девичьим, чуть менее острым,  ─ и не порежется уже об отточенную тяжбой белизну людской случайный взгляд, не задержится дольше позволенного. Иллюзия обращает его в клубок из сглаженных до призрачной неузнаваемости черт и потускневших глаз.
Здесь и без того слишком много льда.
Здесь и без того слишком много Пустоты. Пустота вихрями звучит вокруг, обращается иллюзорной тишиной ─ и та обволакивает фигуру убийцы сотней невидимых нитей, становится коконом, щитом, плащом и парадным нарядом─ больше искусственной, а не той, которую можно назвать естественной.
Сегодня полукровка не надевает черного. Его избранный траур ─ багрового цвета замёрзшей на северном ветру крови, он увит разноцветными лентами, и те переплетаются-сплетаются на гранях меж обнажённой тканью одеяния кожей рук и слишком короткими для промозгло-родного холода рукавов. Вьются алым, переливаются пурпуром и блестят золотом на вороте, поясе,  в обрамляющих бледное лицо косах ─ те отросли уже до одной пяди выше колен, ─ и привлекают внимание не больше звона колокольчиков, вплетенных в волосы между прорезями пурпурных и лазурных лент.
Звон, вторящий каждому движению. Колокольчики играют баюльную песнь ─ печальную и надрывную колыбельную, что обычно звучит лишь у изголовья безнадежно больных или у подножия запорошенной снегом могилы.
Словно одним только этим полужалобным звуком обрывая чью-то жизнь.
Однако ни слух встречных, ни их глаза, ни души, ни сердца ничего так и не ощущают. Не могут. Любой интерес, длящийся дольше отмеренного мигом времени, ─ прохожему хватит лишь на поворот головы и провожающий следом взгляд ─ вытравляет Пустота, что клокочет и штормит внутри непробиваемым щитом, вьётся ненасытным змеем вдоль внутренностей, сворачивается каленными кольцами железных прутов меж ребер.
Пустота заглушает любой контакт ещё в зародыше. Она пугающая. И холодная на ощупь.
Вот снизу вверх вглядывается широко распахнутыми глазами ребенок, вот скользит по бледно-румяному лицу алый отблеск нечеловеческих глаз, вот отступает в сторону телесной громадой огромный ─ оказавшись рядом с ним на миг, Лореллей кажется почти что малым ребенком ─ норд. И тоже глядит. Как и все остальные. Как и десяток, как и сотня встреченных глаз, лиц, немых вопросов. Взгляда хватает на два сердечных удара и потерянную надежду на ответ. Потом он затухает, растворяется призраком в мыслях ─ где-то между мирскими заботами и праздничным предвкушением.
Черты убийцы в их мыслях сотрутся как гнилая плоть с осевшего костяка. Разве... разве что звон они ещё будут вспоминать. Спустя час, день, вечность. Неприкаянным духом, лишенным привязки к какому-либо образу или воспоминанию.
Сегодня полукровка не отвечает взглядом на взгляд. Он должен быть устремлён вперёд. К новому горизонту, к новой цели. Даже если смотреть в будущее болезненно ─ там были когти, что раздерут Виндхельм в клочья, там было чьё-то горе и чьё-то торжество, там была разрыхленная опавшая труха чьих-то планов и целей. Там было падение и возвышение от одного неосторожного шага. Там...
Звучит колокольным звоном баюльная песнь.
Сегодня Лореллей носит траур по Королеве.

В жаркое лето и в зиму метельную,
В дни ваших свадеб, торжеств, похорон,
Жду, чтоб спугнул мою скуку смертельную
Легкий, доселе не слышанный звон.*

Какое всё же это садистское удовольствие. Осознавать момент, осознавать настоящее, а за ним и будущее. Недалекое и за ним же по праву грядущее. Момент сладостного ожидания окажется горьким на вкус ─ это яд, начинающий отсчитывать срок своего быстротечного действия от первого глотка. И до последнего вздоха. Всеобщая радость сквозь считанные часы будет разорвана и размыта. Город ─ о Ситис, да что там ─ страна истерзается волнением, что как ветреная рябь зарождающегося шторма пройдёт по спокойным доселе водам. И ведь это лишь самое малое. Самая малость, что ожидает всех их. Чужих, впервые увиденных, никогда не знакомых, почти что мешающих дышать, давящих в спину, подпирающих с боков, возвышающихся сверху ─ и какими всё же громадами рождаются эти норды.
А Лореллей своё уже получил. Все слова сказаны, все прихоти озвучены. Орудие занесено для удара.
Осталось лишь сделать первый глоток. Запустить смертоносный механизм, подрубить величественного Колосса под глиняные ноги, казаться самому себе вершащим судьбы, но на деле являясь лишь пешкой. И... злиться ли, смеяться ли от мысли этой? Прямо в лицо разношерстной толпе, находясь в самом её сердце, ─ и совсем, право же, не трудно было его достичь, чьё-то в миг брошенное ругательство, болезненный толчок под ребра и такой же, но уже случайный ─ в плечо, не такая уж и большая цена, благо, что Пустота всё так же пронзительна и остра.
А всё внутри преисполнено пугающим холодным торжеством. Таким глубоким, таким произрастающим из самого сокровенного, что мир внешний ─ мир толпы, мир вскриков и вздохов, мир величия на грани распада ─ теряет свою звучность, теряет свои краски, обращаясь просто декорацией, разноцветной фреской из чужих лиц и эмоций.
Эмоции. Сердце упрямо выбивает срывающийся ритм, Лореллей кривит губы ─ как-то совсем по-змеиному, ядовито и желчно, так остро и неподходяще для иллюзорной тени, укрывавшей лицо подобно савану. Слишком много эмоций. Чужих, давящих, окружающих плотным кольцом. Чуть более удушливым, чем соседство чужих тел. Хотя трудный вопрос, от чего легче отгородиться. Что легче перестать ощущать и слышать.
Спереди вьётся шепот, там застыло ожидание самое явное, самое мучительное. Сзади ─ тот же шёпот, но уже другой, с тихим переливом девичьего смеха. Правда ли, что Элисиф на самом деле так прекрасна. Правда ли... Усмешка ассасина из ядовито-сладостной становится ядовито-горькой. Бровь вопросительно изгибается в немом вопросе ─ и ведь никто не обернется на него, самому себе заданному. Интересно, какое же имя будет носить следующая. Премудрая? Пустая? Сильная? Расчетливая? Гнилая? Или следующей королевы северному народу уже не дождаться? От этой мысли чёрная-чёрная горечь растекается по лицу полукровки почти что искренней печалью. Когда-то давно он мог назвать себя частью этой толпы, частью этого народа. Когда-то давно. До пророчеств и драконов. До рубцов и рваных ран, оставленных войной. До Братьев Бори и Ульфрика. До разрухи и череды потерь. До того самого момента, когда он вынужден стоять у подножия трона не как верный подданный своей страны, а как убийца и палач, этот трон пошатнуть намеренный.
А ведь и двух десятков лет не прошло. Хотя, казалось бы, целая вечность. 
Слева оглушает криком. Справа ─ вторящим ему эхом. Не слышно похоронного звона сквозь рёв.
***
Пора.
Иллюзорная пустота притянута за нить к сознанию, и то касается её, уплотняет, создавая нити куда более прочные, ещё более разрушительные. И они защитным коконом льнут к телу, давая колкое ощущение дискомфорта для всего окружения, словно загоняя под кожу иглы. Маленькие, тонкие, хрупкие. Но от этого не менее острые. Пусть все отступят хотя бы на шаг. Пусть подпустят ближе. 
Выдох, дыхание Лореллея ─ холод в морозную ночь. И лицо под стать. Уже со стертой усмешкой и испитой до дна горечью, холодное и безмятежное. Зловещее.
Кто-то (или что-то?) срывает с наряда убийцы ленту с колокольчиками. Ненароком зацепившись, почти что случайно. Та, падая с печальным и пронзительным звоном под ноги сзади стоящим, вторит отзвуку торжественно льющейся речи короля.
_________________
* — А. Блок

Отредактировано Лореллей (10.10.2016 16:18:33)

У смерти голубые и холодные глаза.

Пустота горька на вкус, остра на прикосновение — и убийца знает это, знает так уверенно и незыблемо, словно у него всегда было на это право. Словно Пустота была его кровью, словно именно она струилась холодом по рассеченным путям вен.
И она, липнущая — осязаемо и с убийственно-родной лаской — к пальцам, рождает иллюзию, а иллюзия рождает взгляд. Ровно от низа к верху, ровно по разрезающей стылый разорванный чуждым восхищенным поклонением и ненавистью воздух прямой. Утихла властная речь и колокольный звон — теперь настала очередь Королевы.
Лореллей не отрывает взгляда. Ровно. Колко. Остро. На миг почти что замерев, почти что перестав дышать, не моргая. Как змея — и тут же разверзнуть ядовитую пасть, кинуться вперёд разомкнутым сплетением колец.
Раз. Оживает лик снежно-белый, врастая в чужую душу острым ледяным узором инея. Два. Взгляд, синеющий разлёт в глубине их, заметный, как след раненного зверя на снегу или грязь по подолу парадного платья, гнилостными нитями опутывая внутренности. Три. Взмах чернильных ресниц не отвлечёт от глубины холодящих омутов, пронизывая стальной проволокой позвоночный столб. Четыре. Взгляд — уже не занесённая пред ударом сталь, а глубокое синее море. Тьма на дне его была, она струилась по песочной поверхности, закрадывалась в каждую неровность, притаилась, выжидая. Тьма обращалась в пустоту, и та жила, поднималась. На поверхность глаз, цвет которых всё ещё обжигал сильнее раскалённых на огне прутьев.
Лореллей не срывается с места, — действует одним лишь внушением, одним лишь немым приказом — иллюзорные иглы вонзает под золото волос, звуча уже в границах черепной коробки.
Две иллюзии — маска палача и нити кукольника — трудно удержать.
Но оно того стоит.
***
В глазах королевы сквозит борьба, замирает на неразличимый миг тенью увиденного наяву кошмара и оборачивается обречённостью. Пауза после последнего отзвука королевской речи грозит стать молчанием, но то рвётся в клочья тихим стоном меж судорожно дёрнувшихся в заранее проигранном поединке губ, вдохом, очередной судорогой, прорезавшей стремительно бледнеющее лицо Элисиф, словно та до последнего старалась отсрочить грядущее и...
— Тёмное Братство вечно!
Неестественно-металлический тон озлобленной балаганной куклы. Холодный. Острый.
Как и вытащенная в одночасье изящная шпилька — золото волос рассыпется по плечам, всколыхнется ветреным потоком, засияет в воздухе запутавшимся средь локонов солнечным лучом и тут же окрасится алым.
Лицо у Элисиф белее савана. Рана на горле, где изящное острие вспороло артерию, — слабеющий с каждой секундой карминовый поток. А глаза, где наконец застыло успокоение проигравшего и поверженного, холодеют и обращаются в стекло.

Гул тысяч голосов, напитанных ужасом, нарастал с каждой секундой, скручивался в тугой почти осязаемый вихрь. Казалось, еще секунда и этот гул взорвется в светлом небе Виндхельма, разметав редкие облака по небесной синеве.

Торальд склонился над своим королем. Кровь, алая и теплая, непрерывным тонким ручейком бежала по некогда сильному и властному лицу, окрашивая кармином ладонь и рукав песочно-желтого шелкового наряда ярла Вайтрана. Серая Грива держал на руках мертвое тело, не отрывая глаз от забрызганного кровью новобрачных лица Буревестника. Глядел пристально, пытался запомнить каждую каплю крови, каждый застывший в предсмертной муке мускул.  Лик короля расплывался в его глазах, ускользал, будто мертвец не хотел, чтобы его запомнили таким. А может быть это слезы застилали взор ярла..

Вокруг впустую суетились стражники, тяжелыми сапогами оставляя кровавые следы на холодном камне. Толпа, несколько минут назад ликовавшая при виде королевской четы, теперь напоминала море, объятое штормом: кто-то убегал в страхе, кто-то замер, пораженный ужасной картиной, развернувшейся на возвышении, с которого совсем недавно лились праздничные речи. Галмар ревел как раненый медведь, метался, словно был в силах изменить что-то или хотя бы покарать виновных. Он рвал и метал, то бросаясь с криками на ярлов, то вырывая из толпы тех, кто не был нордом и швыряя их в руки стражи. Торальд слышал его крики словно из далека. Хускарл короля брызгал слюной, рассылал стражу взмахами рук в разные стороны с нечетким, бессмысленным приказом "найти!". Наконец, Каменный Кулак упал на колени рядом с телом короля.

- Это вы. - голос Галмара был похож на глухое утробное рычание умирающего зверя. - Это вы убили его. Склочные, мелкие людишки. Вы все его ненавидели. Он был лучше вас всех. Это вы. Я заставлю вас заплатить. Вы все заплатите. Тысячу раз заплатите. Слышишь меня, Серая Грива. Вы все заплатите.

Торальд поднял глаза на хускарла. Того била крупная дрожь, взгляд был почти безумным. Дрожащей рукой тянулся к телу Ульфрика, словно не решаясь коснуться его, будто боялся почувствовать, как остывает тело его вождя, его кумира и короля.
Серая Грива медленно положил тело короля на землю.

- Унесите короля. - обратился он к стражам. Только сейчас, с того момента как бездыханное тело короля коснулось земли, Торальд  вспомнил пронзительный, неестественный голос, россыпь золотых волос и блеск занесенной позолоченный шпильки. Он перевел взгляд на тело женщины, чье горло было пробито, а широко распахнутые серые глаза неподвижно глядели небо. Какой же незначительной казалась теперь ее смерть. -  ..и королеву.

Двое стражников положили королеву на свои щиты и направились в сторону дворца. Когда двое других приблизились, что бы так же отнести тело Буревестника, Галмар оттолкнул их. Он поднял короля на руки. Стрела с синим оперением Братьев Бури по-прежнему торчала из кровавого месива, что когда-то было глазом Освободителя Скайрима.

- Талосом клянусь, вы ответите за его смерть. - произнес Каменный Кулак, глядя на залитое кровью лицо Ульфрика. Он повернулся и пошел в торону дворца. Ярлы и таны расступились, пропуская его. Галмар поднял на них глаза. По его лицу бежали, пробиваясь меж морщин, слезы и исчезали в густой седеющей броде - Предатели, подлые убийцы. Вы ответите. Никто не покинет этот город, пока вы не признаетесь в своем предательстве. Никто!

Торальд уже не слышал его. Он смотрел на кровь на своих руках. Кровь, которую он уже никогда не сможет отмыть. В тот момент, когда стрела оборвала жизнь короля, умерла и честь Серой Гривы.
Но что значит честь одного норда?..