Ариус Косма, бывший контрабандист, а ныне именующий себя гордым званием владетеля «лавки редкостей», давно уже перестал приглядываться к каждому своему посетителю.
Велика ли важность и разница в приходящих, приглядывающихся и приобретающих лицах, когда на полках вокруг в размеренном статическом симбиозе покоятся товары что ни на есть самые разные. Начиная от «невинных» алхимических ингредиентов, дешевых антикварных безделушек, сущей ювелирной безвкусицы (а то и не очень искусной подделки) и заканчивая вещами дорогими, редкими, зачарованными, порою запрещенными, опасными.
И все, приходящие, приглядывающиеся, приобретающие — такой же ворох контрастов. Забредшие коллекционеры, искушенные книгочеи, полубезумные учёные, старьёвщики, обнищалые аристократки, — а сколько же горя, отрывая от себя труху прошедшего и отжившего, срывая с пальцев кольца и помутневшие от пыли и бедности камни с тощих шей — обыкновенные воры и мастера-алхимики.
И старый имперец давно уже привык, давно уже перестал разделять увиденные — порою первый и последний раз в жизни — маски.
Но сегодняшний вечерний гость почему-то внушает ему ужас — ужас тихий и пронзительный, неосознанный, и от него, от одного присутствия на расстоянии двух вытянутых рук — тошнотворно, — цветами пахнет, могильными — неуютно, колюче. Холодно.
Ариус почти что прячется за сосудом с заспиртованным чудовищно-кукольным — две огромных головы, по две пары прозрачных ручек и ножек — эльфийским младенцем и тянет рукава рубахи почти что до самых пальцев. Холодно.
***
Лица почти не видать — капюшон надвинут так низко, что в тени его и глаз не суметь различить, а нижняя часть скрыта под отрезом плотной чёрной ткани — траурное подобие шарфа и густая чернильная тень оставляют меж собой только узкую бледную полосу кожи, а там — ничего, только угадывающийся острый изгиб черт да приглушенный голос.
— Вы, кажись, писали мне... — голос свой, дрогнувший, Косма осознает и слышит не сразу — тихо, неуверенно, с опаской, боясь вдохнуть спёртый от кладбищенски-цветочного смрада воздух, — лично.
— У меня хорошие информаторы, — слова чуть громче шепота, чуть отчётливей и певуче шипения, а голос из под толщи ткани  холодный и какой-то бесполый, — мне хотелось заранее убедиться, что нужное у вас найдётся.
— Сердце...?
— ... даэдра.
Отрывисто. Так же безэмоционально, так же бесполо. И тут же замолкает. Поворачивается спиной, отсчитывает неподвижностью долгие секунды, ждёт ответа.
Ариусу всё ещё холодно — слова цепенеют на губах, путаются. От запаха цветов — тошно и остро, но силы отойти на шаг, два он не находит. Только на слова:
— Сердце даэдра? Найдется. Знаете, достать такую вещь очень и очень непросто и...
Имперец говорит, говорит, чуть ли не с силой выдавливает из себя равнодушную вкрадчивость, с силой большей высекает, вырезает на лице своем улыбку, а сам — смотрит, силится хотя бы понять, какого пола его посетитель. Ни в чертах (всё равно не разглядеть), ни в голосе разгадки нет да и под свинцовой бесформенностью одеяния фигуры не разглядеть — одно лишь очертанье плеч угадывается, а оно — по-девичьи узко. Да и ростом гость не выделяется — низкое, укутанное в траур и смрад, тощее ровно по редким заметным в одеянии границам фигуры, но всё равно жуткое.
Существо. О поле Косма больше судить не пытается. Договаривает (и на все измышления — пауза в считанные секунды) недоговоренное.
— Очень непросто и...
— Знаю. Сколько?
Резкий разворот. Под тенью на месте глаз полыхнули на миг угольки — льдистые, недобрые.
— Десять тысяч.
Опять взгляд. Уже не полыхает — режет. И Ариус видит, глаза у гостя голубые. Мёрзлые и острые. От прорези взгляда старика защищает лишь стекло сосуда. Но даже за ним, почти прячась — остро. Остро, тошно и жутко, будто бы тонким лезвием ведут по коже, а вслед прикосновению тянется тонкая белесая нить, и в ту же секунду — кровь, каплями, осколками, болью. Словно взгляд — и есть лезвие, а сам он — сплошная нить исходящего кровью рубца.
— Пять.
И голос словно не наяву, голос — в кошмаре, разносится под сводами черепа, словно удар — эхом, гулом, тонкой парализующей от основания шеи по всему хребту иглой. Уже не холодный, уже не бесполый, просто звучащий.
— Пять...
***

Лореллей прячет у своего сердца ещё одно — даэдрическое, мертвое, завернутое в ткань и бумагу, шагает, едва заметно шатаясь, по наливающимся тьмой улицам быстро и порывисто, словно боясь — отберут.
Одной рукой он держит драгоценную ношу, прижимает к груди, лишь бы не уронить ненароком, другой — пальцами, рукавом, нежно — вытирает тонкий ручеек крови, капающей из носа. Заклинание очарования, вобравшее в себя — эксперимента и эффекта ради — паралич и страх, потребовало от него огромной сосредоточенности. Отдача же ударила не по разуму — чутко отразилась супротив грани физического напряжения, оглушила головной болью и хлынувшей носом кровью. Но... оно того стоило. Определенно стоило.
А Ариуса Косма, бывшего контрабандиста, а ныне именующего себя гордым званием владетеля «лавки редкостей», очередной поздний посетитель обнаружит спящим. Спящим средь своих диковин и ужасов сном таким безмятежным, коим спят только заспиртованные уродцы или люди, оправившиеся от самого страшного ночного кошмара.

Отредактировано Лореллей (19.12.2016 10:36:36)

Мир искажается в одно мгновение — резко клонится вперёд, дёргается в сторону — судорожно, как в припадке, и резкому помутнению вторит такая же туманная обрывистая мысль — действительно ли отблеск, осадок использованного ранее заклинания сказался так пагубно, потому ли так бьёт по вискам, мир — расплывчат, а дышать тяжело, тяжело, потому ли...
Додумать Лореллей уже не успевает — обрывок остаётся недосказанностью.
А помутнение длиною в миг оборачивается ударом.
Секунда, другая. Столкновение. Миг. Ударивший в лицо запах спирта. Миг. Отвращение. Что-то лопается, рвется, расходится... Миг.
А вслед за ним — только чудо, позволившее устоять на ногах, — лишь покачнуться, шагнув по инерции прочь, взметнуть в воздухе рукавом, словно ища невидимой опоры — только глухой вскрик, — больше удивления, чем боли или ярости — только что-то влажно-вязкое ровно в границе сердца, под складками одеяния, и запах — странный, нечеловеческий, прежде неощутимый, лишённый омерзения, но от каждого вдоха — судорожного, порывистого, похожего на всхлип — к горлу всё равно подкатывает ком.
Один этот запах возвращает полуэльфа в чувство. Он отнимает прижатую дрожащую руку от груди, на ладони — буро, красно и смрадно, лезет за пазуху пальцами второй, свободной, те нащупывают ткань, бумагу, но всё оно — влажное, искажённое, деформированное и вжатое в тело от удара. Мокрое, вязкое, там — ошмётки, и отнятые пальцы черны от крови.
Капюшон с Лореллея слетел, под ним — буря спутанных волос и казавшиеся слишком большими для исхудавшего лица опустевшие широко распахнутые глаза. Выражение его, лишённое в одночасье последнего обрывка иллюзорного морока, неприметно и жалко, а коли вглядеться — больше удивления и неверия, нежели немых вопросов, взгляд — ровно на руку, неотрывно, загипнотизировано, мысль — некстати — о том, что пять тысяч семптимов сейчас расходятся, плывут гнилью и раздавленной плотью под одеждами.
А потом ещё один удар. Голос.
Голос — один из десятков, один из сотен, тысяч голосов, услышанных давно, недавно, тогда, сейчас. Но этот — один — заставляет оторвать взгляд, родит собой вопрос, и ответ на него — разворот ровно к двери трактира, два нарочито спокойный шага.
Лореллею казалось, что он позабыл это. Забыл, вырезал, вырвал, похоронил. И обещал, обещал, обещал себе, что больше никогда не вспомнит, не всколыхнёт больше, чем позволено, не подумает с иным умыслом.
Тяжко дышать не от смрада с ладоней и груди — полный ноябрьской прохлады городской квартал превратился в зимнюю подворотню, и внутри, во плоти — снежный ком.
Смешно. Он и в самом деле думает, что больше никогда...
Лореллей жмёт к себе окровавленные заледеневшие руки, — и те дрожат, дрожат, как тогда, когда разбивались в кровь о камень — словно в молитве, и разрывает их только для того, чтобы потянуть на себя дверь, а за ней — тепло, тепло, тепло.

Тепло. Шаг за порог ровно на периферии вдоха и выдоха.
Теплота не бьет наотмашь — мягко лижет щеки отблеском огня, скользит — взглядами, и в них — секундный интерес, очерк, отрезок мысли длиной в миг, чья-то улыбка, чья-то гримаса. Но всё оно, людской интерес, — спустя ещё один вдох и неуверенный судорожный шаг в сторону — меркнет и гаснет, отливает от полукровки волной и обращается, сплетается, сливается в одно отрешенное целое. К одному. К чужому. Но — одна только поблажка «но» — отрывок мысли, отрицание, неверие, поднятый взгляд, глаза — огромные (на остроте исхудавшего лица, под зачернённой границей), ни уголь, ни лёд, ни пустота — разбитая на части стеклянная гладь, и меж осколками, ровно по сопряжениям разбитого, — плещется эмоция, имени которой не назвать.
Потому что чужое не так уж и чуждо.
Потому что голос — голос, надежда услышать который задушена и выпотрошена — рвёт притихнувшее окружение, звучит — материально и осязаемо, разбивает вдребезги снежный ком в груди, и осколки его — опять в грудь, под рёбра, в горло, — комом, лезвием, немотой — в глаза.
Над грудью опять каменный, молитвенный жест из сложенных пальцев. И громом, и осознанием, и мыслью, и рубцом — совсем уж глупый вопрос очерком тени по недвижимым губам.
Слышащий...?
***
А ведь обещал же. Думал — никогда. Похоронил же, обещал, поклялся. Себе — болью, братьям и сестрам названным — лаской, Пустоте — молитвой. Вырвал же тогда, разрушил — в камень, до крови, а остаток поделил по семье. Каждому брату, каждой сестре — взгляд с разрозненной горечью, с разорванной нежностью. И ласка — по частям — для всех. И уж точно вырвать, точно забыть. Точность — опять в исступлении биться о камень, искать в камнях письма, — под снегом, подо мхом, на тьме, на свету — искать заветы, искать приказы.
И исполнять, и следовать. И читать уж найденные строки голосом своим, не обращать их в звучание чужого.
И ничего, ничего, ничего, ничего больше не чувствовать.
Потому что Лореллей мог позволить себе благоговение, разрешить уважение, допустить преданность, а вот иное — выскоблить, вырвать с корнем, уничтожить.
Ведь получалось же. До поры.
Снежный ком разбился о камень.
***
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.

А теперь — совсем рядом. И вырванное, и забытое, вот оно — в груди режется.
Лореллей смотрит на Слышащего так, как смотрел ровно невозвратную вечность назад, в утробе убежища, при свете свечей, у подножия саркофага Матери, — чуть пронзительнее, чуть глубже позволенного ему. Он стыдится на миг рук своих, испачканных, смрадных, но всё равно тянется за поданным.
Похолодевшими пальцами — кружку к губам, и питье одним глотком теплится ровно по контуру болезненной внутренней немоты. Секунда, другая. Чернильный росчерк губ образует улыбку, — она самая искренняя, самая истинная за последние месяцы, повторяет очертание согретых рубцов где-то внутри — и с неё полуслышным звоном сыпятся слова.
— Я думал, что уже не слышать мне.
Тихо, тихо. Так, чтобы только для одного.

Босиком на лезвиях ножей

И вновь, и сейчас. Как прежде — под светом свечей взглядом ровно вверх, по прямой, к чужому. И не отводить, и не стыдливо прятать прочь, даже если свинцом, тяжестью ртутной (Лореллей силится вспомнить, она ли — так же черна, глубока, колодцем бездонным — дна не видать) столбит к полу. И взгляд ответный — уже не ртуть, уже не падение в глубокий черный колодец, там — разбито и собрано по льдинкам, по углям. И совсем, совсем немного тепло.
— Сейчас — вижу.
Улыбка, угольным рубцом по лицу белому, чуть шире, вот уж раскрывается почти раною, под ней — тонкое очертание зубов, по уголкам — залёгшие тенью морщины — Лореллею не часто приходилось улыбаться именно так. Как улыбаются только смертельно больные дети, слушая последнюю в своей жизни сказу из уст захлебывающейся в слезах матери, да осуждённые — уже у плахи, внимая последней молитве.
Кошмарная, скорбная и одновременно нежная гримаса. И взглядом льдисто-теплящимся под стать — не моргая, не вонзая. Смотря — пронзительно.
И словно моля о чём-то. До поры, до ухода, до новых декораций — и голоса уже не столь яро вторят, голоса уже — фон, не подмога.
Улыбка сыплется с лица по шагам вглубь, последним осколком — уже за столом, напротив.
Улыбка опадает со словом, остаётся разве что в голосе — безрадостным, почти будничным холодом: «В Валенвуд. С удачной. В Валенвуд» — беззвучно, одними губами — и имеющему слух не услышать, и незрячему не прочитать.
— Не так давно, к Началу Морозов уже домой была пора возвращаться, — и голос уже слышен, хоть и тих, и растянут скользящим напевом, — Сегодня с солнцем только в Бравил — до этого: дом, заботы, заботы...
Лореллей замолкает. Смотрит — ещё более разбито, ещё более тепло (или то просто отблеск огней). И среди теплоты этой — горечь. Чёрная, чёрная горечь.
Полуэльф готов рассказать многое. О  Валенвуде, — и колет фантомной болью в плечо, остро, до кости — о спасшем убийцу высоком эльфе,о зелени в глазах чужих, о тех невиданных цветах и о звёздном небе, что можно видеть лишь сквозь вечные кроны.
Только об одном он никогда не расскажет — о сердце, о камне, о разбитых руках. Никогда.

Отредактировано Лореллей (28.12.2016 12:34:16)

Говорящий прячет руки, Говорящий прячет слова. Одно грязно и смрадно, другое же — лишено смысла, тленно и остро — иглой кривой да комом в горле царапается.
Лореллей поднимается следом не сразу — выжидает доли секунд, оправляет на коленях черноту одежд, а дальше — ею же да по полу шелестом покорным, вдоль жара негреющего, вдоль голосов и лиц людских — теней ровно до момента открытой двери, образами потухшими — до обдавшей лицо прохлады.
И болезненности — опять в груди.
«Я вас ждал». Отзвуком режет — скальпелем по совести — только сейчас. Ждал, желал, хотел, любил.
Любил.
Оправданием — иллюзорность слов, облекая их в прошедшее и пережитое. Так — легче. Легче поднять взгляд — без горечи, без пустоты, полупустой, полустеклянный. И на другую половину — извиняющийся.
— Что же вас сюда привело?
Слова — лишь бы говорить. Говорить, да не то, что на сердце. Лишь бы опять ронять смысл скрытый дрогнувшим голосом, лишь бы пальцами нервными — по волосам, а шагом — в неровность улиц.
Оборачиваясь и медля ради ответа.

Небо темно и чисто, о минувшем дне напоминают тонкие росчерки алого по фиолетово-синему — мазками искусной руки. Улицы не пустуют, напротив — жители Бравила по домам не спешат, прогуливаясь и ища дополнительного заработка; вспархнула стайка ночных бабочек, разлетелись по узким закоулкам только края цветастых одежд живут в памяти; ребятня — подрастающее поколение для будущего Тёмного Братства — безмолвно завернула вслед за состоятельным прохожим, скрывшись от глаз возможного патруля.
Отмечая и забывая о них сразу же, Маркус оборачивается, медлит с ответом, выбирает подходящий вариант слов.
— Пейзажи и моменты, люди.
От рук всё ещё пахнет краской, поднеси к самому носу — не спутаешь. Вместо этого Слышащий поворачивает на соседнюю улицу, увлекая спутника в полутьму узкой дороги, с двух сторон стиснутой фасадами неприхотливых деревянных домишек.

«Комок сердечный разросся громадой:
громада любовь,
громада ненависть.
Под ношей
ноги
шагали шатко».
Все это игра несуществующих эмоций. Вот — острый разворот, угольный росчерк угольных в сумерках волос вдоль запавших щек. Вот — шаг под такт чужого, чуть поодаль и чуть поднимая подбородок. Вот — и на лице то ли от болезни, — и имени недуга не назвать — то ли от жизни, лишенной света, бледном секундной искрой возгорелся интерес. Все еще игра? Все еще иллюзия.
Игра — идти чуть ближе позволенного, ровно линией шрама поворачиваясь в движении, улыбаться — призрачно — словам.
— ... надолго ли?
Иллюзия — хранить в гримасе покоя едкую ложь. И что оба — Слышащий Пустоту и Говорящий Тишиной — всего лишь приезжие художник с алхимиком. И что не ждали — хотя бы один, с глазами углем очерченными, — встречи этой. И не молили — тот, что с костьми-руками в кровь разбитыми — о минутах этих хоть во сне, хоть в безумстве озарения. И что встреча эта без боли, без стенаний, безо лжи и грез.
Говорящий сцепляет пальцы под разводами рукавов.
И весь облик его — тень того, кто знал, что за тяжесть каменная на плечи легла недавно, что за боль безжалостная— на сердце. И что губы у рядом идущего — такие же каменные, бесстрастные, мертвые.
Чего уж взглядом по лицу резать.

любовь равно смерть.

Время? Время — янтарь, выкрошенный лаской сквозь пальцы, время режет и лечит, и последнее так хочется озвучить вслух, вычертить нелепым фарсом слов, но от этого — только задушенная улыбка, такая, что выходит секундная гримаса поверх губ, и вслед ей — только печаль поднятого взгляда.
Горькая, горькая печаль.
И такая же горькая пауза, коей хватает на вдох и высвобожденные из плена рукавов мёрзнувшие ладони.
— Вы для меня есть время.
В голосе нет и тени чувств, всё — сплошной факт и констатация, тон под стать похоронному колоколу, да только режется что-то сквозь стекло обращённых глаз.
Даже если время — боль, даже если время — мир, даже если время — смерть, и ничего кроме неё после и подле уже не останется, разве что та самая раздирающая сердце слабость-эмоция.
Та самая. Смотрящая из холодных глаз.
С пламенной-племенной страстью.
Да только пламя давно угасло и осталось только эхо пожарище — как знак, как страшная память.

А его, лореллеева, память и впрямь страшна.
От слов после сердце сжимается так, словно вены — горная река, а само оно — гранитная скала, не вытерпевшая удара. Лореллей замирает.
Не от смысла — от голоса.
Своего.
— Это значит, что мне стоит уйти?
Оставить?
Не трогать?
Забыть, может?
Дорогу, путь?
Вас?
Как вы Братство. Как меня. Как...
Говорящий замолкает, захлебнувшись последней непроизносимой мыслью, Говорящий больше не хочет слышать — этому голосу, этому «занят» он бы лучше предпочёл сломанную шею.
И глаза у него становятся серыми и холодными. Как мрамор.
Или чужие губы.

Отредактировано Лореллей (02.03.2018 15:57:06)

Но я условно
Не открываю твоих глаз.

Глупость заданного вопроса. Ложь — никуда он больше не уйдёт, никогда не уйдёт — так хотелось сказать себе, признаться, остаться недвижимой сомнамбулой.
Как бабочка в янтаре. Достаточно крепком, чтобы его не посмели сломать ни одни руки. Кроме единственных.
Не уйдёт, но с места сдвинется — ради одного шага навстречу и вглубь, переступая порог и оставляя за спиной морозный смрад оставленного в одиночестве закоулка. Ему бы пугаться под стать — медлить и спотыкаться ровно до грани, когда захлопнется дверь, и, может, дрожать и не решаться больше поднять глаз, и кожей ощущать животный страх жертвы на расстоянии крика от охотника, но — но был бы Говорящий иным, и был бы иным Слышащий.
И холод присутствия больше не приводит его в ужас.
Никогда не приводил.

Надо же. Картины.
Тепло не-мёртвого дома мягко коснулось щёк, но руки оставались по-прежнему льдистыми и оцепеневшими на чувство. Он помнил полотна — чуть больше, чем помнил, украдкой замирая у мольберта, у плеча или в тиши, отмечая выведенные мастерской рукой рукой детали — из имперского особняка, но эти были совсем другими. Не чужими — новыми.
Лореллей их не знал. За время, что истекло с последней встречи, он перестал знать слишком многое. Даже то, что слишком долго смотреть Слышащему в глаза было больно. И отчасти опасно, если надеяться поймать ответный взгляд — и больше не отпускать от себя, никогда.
— Рассвет? — вопрос на вопрос, это слово хотелось услышать ещё раз, пусть и со своих губ, уронить на неукрытый пол гулким осколком-полусмыслом, — Солнце всегда одно, а рассвет бывает разный. Он как... огонь очага. Только больше света, чем пламени. Как золото, но не подчинён форме. Да... здесь он похож на золото. На севере он похож на кровь. Бросьте в костёр монету — и на миг получите рассвет, расплавьте медь пополам с открытой раной — и тоже сможете увидеть его. Но... не почувствовать.
Сгорание на словах, голос — затихнет. И последний вдох отдаёт пеплом, горьким — так, что хочется сомкнуть губы. Но вместо этого — лишь новые слова, роняемые, ранимые.
И почти беззащитные протянутые к холсту руки.

— Что-то умирает и рождается. Между этим нет разницы — всё сплетено — ночь уходит, смерть уходит, возвращается жизнь, свет лишает страха и стыда, но... Но я ничего не чувствую.
И только за голосом следует смысл, разрывающий грудную клеть.
— Если бы я мог, я бы показал вам рассвет.
И чтобы в пламени сгорели не вы, а я.

Мы наблюдаем, стоя в темной нише
Чужие сны не делают нас ближе.

На миг ему кажется, что Слышащий хочет сломать его череп — Лореллей почти уверен, что тому хватит сил, хватит, конечно, хватит — сдавить чуть сильнее с обоих сторон, и вот уж все мысли, чувства и эмоции — оброненный на пол и расколовшийся полугнилой плод, багрянный и багровый в разрезе костных осколков.
И.
И черви обязательно черви.
И только после всего этого — боль.

Но боли нет, боль не приходит даже с осознанием, чего от него хотят — требуемые чары не были игрушкой мастеров, но были игрушкой опасной — что скальпелем резать по мягкой извилистой мякости, вытесняя и высекая чуждые образы, почти вырывая, бросаясь собачьими объедками.
Больно ему только от того, что он так близко. Когда-то от этого взгляда — бездонные пропасти холодной неподвижности, горькой и липкой как мёд, древней как сам Этериус, пронзительной как тысяча и одна игла — у Говорящего должны были задрожать колени, но близость обволакивала как сон, пусть и отчасти отчаянно похожий на кошмар, застывший в пределах одного мига, а, может, и руки вампира не давали упасть.
Может.
Не отводить взгляд — уж точно. Больше никогда. Никогда.

— Хорошо. Я покажу его вам.
Голос Лореллея напоминает эхо. Он поднимает руки к своим же волосам, накрывает сверху, мёртвые, ледяные, — как будто бы у него самого ладони хоть на долю позволенного теплей — и по-прежнему не прикрывает век, только меняет направление взгляда, саму ему суть — всё так же смотрит глазами в глаза, но видит — видит нечто другое.
И оно не черно.
***
Ему семь и мать вот уж как ночь не возвращается домой, он не знает, от чего ему страшней — от того, что мал и беззащитен, или от того, что одинок. Или всё разом, всё одним, навалившимся на детскую грудь раздирающим снежным комом.
В уголках глаз что-то горько ворочается, но щёки сухи — Лори помнит, что мать говорила про слёзы в месяц Утренней Звезды, что ветра с Моря Призраков не любят плачущих детей, и все слёзы замерзают, глаза становятся похожи на лёд и человек слепнет.
И.
Лори ей верит.
Верил.
Даже когда льдистый поток воздуха бьёт ему в лицо из распахнутой двери — может, ему так же одиноко, так же не к кому пойти, и он хочет — ласки, тепла.
Тоже.

В данстарском порту голоса не смолкают всю ночь, но утро всё ближе, и от того так редок становится всякий отголосок, разве что смез где-то там, женский, за доками — Лори встрепенулся — мать? Нет, он не пойдёт её искать, не попытается, не...
Небо больше не черно.
Черноту режет багрянцем на тонкие полосы-лоскуты, тот — вьётся золотом, вновь алеет, рассыпается алым и лазурной пылью, — что маки, матери однажды привезли такие в подарок — а он не хочет верить, что так можно, что небо одновременно пылает и холодит — расчерчено полосами синевы, или то тьма холодная, морозные ветры не отступают, но золота всё больше, и оно всё меньше похоже на кровь, маки и кармин, оно — солнечное.
Оно как солнце — пусть и слабое здесь, на севере, словно смотреть на него можно только сквозь костлявые иссушенные ветром пальцы.
Оно и есть солнце.
Оно.
***
И последние образы он ловит как подбитых стрелою птиц, запутавшихся в силке — нет, нет, ловит как хрупких бабочек, чьи крылья готовы сломаться от любого вздоха, а ведь они — самое ценное.
То, что можно преподнести на ладони.
Он ловит и вырезает, высекает и сковывает, позволяет замереть чуть дольше положенного для воспоминаний — раздаться эхом в грудной клети, прозвенеть, отдаться — в глаза.