И была роковая отрада
В попираньи заветных святынь,
И безумная сердцу услада —   
Эта горькая страсть, как полынь!*

Домой, домой.
Ритмом пульса на висках, полумертвым шепотом, сплетением противоречий и дорожной пылью в трауре одежд.
Двигаться, просто двигаться вперёд, ибо движение это будет так легко, так естественно, словно и не было до него запорошенного следа из тысячи шагов, пересеченной границы и залегших болезненных теней на осунувшемся, почти что постаревшем за это время лице. За то самое время, что для Лореллея обратило движение в смысл жизни. Остановишься — и сердце перестанет биться.
Взглядом полуэльф скользит по размытым сумраком чертам почти что — до боли — знакомых улиц,  высчитывает, разделяет нужные тропы и повороты, нужный темп шага. Дойти нужно быстро, но не спешить, уподобляясь убегающему от стражи вору или, упаси Ситис, крадущемуся на тайное свидание любовнику. Любовнику, любимому, возлюбленному, влюбленному… Он не позволяет себе мыслить, больше, чем нужно, ибо хватит думать, думать и думать. Думы можно оставить и на грядущие дни, окинув всё свежим и трезвым взором, а сейчас же требовалось лишь одно — медленный выдох, заставляя себя выныривать из собственных калейдоскопических мирков, преисполненными различными событиями и действиями, которые могли бы иметь место, но. Но нет. Потому что они никогда уже не будут приведены в действие, никогда не придут негой во снах, никогда не кольнут — даже малейшей мыслью — в область сердца.
Остался лишь последний поворот, вырисовывающий за собой изящно-монументальный силуэт часовни Аркея. Приглушенный свет, лившийся из витражных окон, охватывает такие гротескные детали зданий, словно целый квартал — театр тени и фигурных вкраплений света. Шаг полукровки на секунду вдруг станет резким, чеканным, а потом… а потом наступит только спокойствие. И пролитый во мрак улиц свет озарит лицо случайной тени — прохожего, чей взгляд из затуманенного умиротворения пьяницы тот час же обратится едва ли не в животный ужас, стоит только ему столкнуться со взглядом ассасина, скользнуть по лицу, зацепиться за черные впадины вокруг глаз и впалые щеки, порезаться о взгляд ответный и исчезнуть спустя миг.
Озаряется и угасает.
Маяком во мраке сияет тень старого особняка. Сияет в грудной клети липкое и тошнотворное тепло долгожданного пристанища.
А ведь когда-то полукровка мог подумать, что больше сюда не вернется. Никогда.
***
— Кто ты?
— Кроваво-красный, брат мой.
На руках — кроваво-красный след избранных свершений и исполненных долгов. А в груди у Лореллея бьётся кроваво-красное сердце, рвано переходит на ритм с каждой секундой всё более быстрый и болезненный, словно прося чего-то. Кого-то. О ком-то.
— Добро пожаловать… домой.
Не разочаруй.
Не разочаруй…
Не разочаруй!

_____________
* — А. Блок

Отредактировано Лореллей (30.09.2016 18:31:14)

«Желанье затаи в сердечной глубине
И, молча отстрадав, умри, подобно мне»

Время словно пульсирует в границе полусна. В какой-то сладко-кошмарной неге, где, как казалось Лореллею, его любят и ждут. Или хотя бы просто ждут. Вот так вот — молчаливой тенью у самого порога. Тенью говорящей и обретающей лицо, стоит только словам чужим коснуться слуха, а образу внешнему отразиться в полувопросительном взгляде потускневших глаз — тепло-алеющий сумрак Убежища превращал ледяной отблеск в водянистую невыразительную серость. Под нею — чернильным росчерком таится усталость, обреченность и какая-то странная, почти что пугающая жажда. Внутри же — зеркальный образ человека напротив, имени которого не удавалось вспомнить (или так и не пришлось узнать). Забавно, что здесь всё так или иначе теряет свои собственные имена. Но... каков смысл?
Нетерпение.
Лореллей тянет руку не сразу, и промедление этого спустя секунды обращается резкостью. Пальцы — сплошные обтянутые кожей кости — рискуют бы порвать выдернутый из подающей руки конверт, будь в них хоть на толику больше настоящей, не иллюзорной силы. Но... всего лишь судорожное движение рук, всего лишь мнимая хрупкость уходящего ровно на два шага в сторону облика и сорванная печать. Без вопроса.
Слова оставлены на потом. Сейчас слов хватает сполна — и Лореллей упивается ими в первый миг, удушающе вглядывается в изящную вязь букв. И уж потом только осознает.
Осознание ударяет его под дых снежным комом, но тот не раскалывается, не сминается, а проскальзывает в тело и застывает в груди, рядом с судорожно дёрнувшимся сердцем. Письмо в руках полукровки дрогнуло и выпало бы, не вцепись он в него так, что побелели и без того обескровленные пальцы. Но бледное лицо его осталось непроницаемо-холодным. Да, пришлось многому научиться. Молчать, когда внутри всё рвётся на части, когда перед глазами — череда вопросов, в сердце — расходящийся гнилью незаживающий шов, а на губах — печатью состраданье к самому себе.
Терпеть.
Дышать.
Леденеть.
Люби...
— ... как давно оно ожидало меня?
Тяжелый, жгучий голос. И такой же взгляд. Взгляд осужденного, выслушивающего приговор. Взгляд мужчины у могилы некогда любимой женщины. И поэтому взамен минутному откровению — горечь, чёрная горечь. В глазах, во взгляде, в лице, во всей фигуре, словно подаренная Слышащим — и без бренности имен догадаться о руки писавшей можно — ноша клонила к земле не хуже вериг.
Кажется, это всё-таки больно.

«... где ты сейчас, в какой стране?
Я слышу как падают звёзды, прошу тебя приди ко мне!
***
Иглами проткни, солнцем опали,
Розами засыпь, ветром разорви».

— Будут приказания?
Приказы, приказы... Молчание. Всё та же преисполненная горечью ломанная линия онемевших губ, такое же ломкое и судорожное — движенье плечами. Не стряхивая услышанное, полученное и сжимаемое в заледеневших руках наваждение — создавая иллюзию, что павшая в одночасье ноша не так уж и тяжела.
Как же хочется в это верить и самому.
Лореллей не будет сломан меж камнями убежища, не будет раздроблен на мелкие части в паутине обретенных забот, не обратится в прах на глазах вверенных ему Братьев и Сестер (и ведь каждый из них — та же забота, та же сохранность грани меж строгим наставником и ласковым кормилец). Полукровка хочет получить данное ему с подобающей честью, исполнить с гордостью, но сам выбирает удел жертвенного смирения и вековой негласной горечи избранных путей.
Слышащий не покинул Братства.
Слышащий не оставил.
Слышащий не перестал существовать. Слышащий просто стал тем, кем ему и следует быть.
Как давно следовало, будучи искусным иллюзионистом, уметь внушать иллюзию и себе? Даже успокоения — уничтожая, заглушая, давя ещё в зачатке. Горечь, боль, обиду, потерю, привязанность и даже лю...
С последующей мыслью Лореллей не сразу осознает, что письмо так и сжато в костлявых тисках пальцев, поднятых и сцепленных у самой груди, пряча исписанный лист между складками балахона и плотно въевшимся в нити ароматом могильных цветов. Там, где сердце. Там, где ноющей болью рождался вопрос, не требующий ответа.
Что больнее для убийцы: уход Слышащего от этих стен или от него самого. От него. Одного. Как... эгоистично.
Ком в груди разросся, растекся по всему телу, неся с собой онемение и холод. Сердце полуэльфа, так живо и дико пульсирующее под аркой из реберных дуг, застывает, словно залитое в холодный мрамор. Странная давящая боль, каким-то самым немыслимым образом граничащая с блаженством.
Отныне его сердце — зачарованный кусок металла, механизм, строительный материал, необходимый Братству, чтобы качать собственную кровь и тем самым поддерживать жизнь. Служить опорой чему-то куда более могущественному, что эту самую жизнь и вдыхает.
— Не сейчас.
Холодно и безразлично. Шуршание чернильно-свинцовых складок ткани по плитам пола, шаг, а за ним ещё один — удаляющийся.
Внутри не больно. Совсем не больно. Абсолютно не больно.
***
Даже если мысли накладываются одна на другую, даже если трещит и ломается то, что можно было при желании назвать эмоциями, а может и чувствами. Но от этого в голове не менее пусто. Девственная нетронутая Пустота там, где в ледяной пустыне что-то колыхнуло — встрепенулось, умерло и замёрзло вновь. Задушенные не до конца чувства раздирают изнутри сильнее звериных когтей, разъедают сильнее любой самой концентрированной кислоты.
Лореллей усмехается про себя. Совсем чуть-чуть. Даёт себе право ощутить жалость к самому себе. Потому что можно было пока что позволить себе подобные слабости. Пока что.
Рано или поздно — всё равно истлеет и станет прошлым.
В настоящем же были заботы Братства и его судьба.
А шаги замирают ровно тогда, когда закрываются двери в покои того, кто отныне их не посетит.

Я не люблю тебя больше
Моей боли

Изморозь жжётся на пальцах — касание ползёт по поверхности письменного стола. Острие кончика ногтя — по-хищному изогнутого — вычерчивает бороздами знак бесконечности. Одно и то же движение, по кругу, глубже, до мельчайших опилок из прорезанного и израненного дерева. Пожирающий свой хвост дракон, лишенный крыльев и лап, больше похож на червя — сапрофит, поселившийся в сердце.
Лореллей создает точную копию своей раны. 
Лореллей калечит дерево, но не решается уродовать бумагу. Листы, найденные там, где и были оставлены, он разворачивает почти что полюбовно, оглаживает рукой, — под ногтями у него древесная пыль и засохшая кровь — словно силясь соткать из тянувшихся нитей письмен образ их начертавшего. Улыбается, читая. Но улыбка эта — резкая волнистая черта на лице. Бледном, холодном, жестком, оцепеневшем от тяжелого внутреннего напряжения.
Отблеск взгляда потухает у самой кромки последнего исписанного листа. Лореллей поднимает глаза к мертвому камню — когда-то, только придя в Семью, он смотрел на мир сквозь ледяную кромку поверх зрачков. Теперь он смотрит через разбитое стекло.
Плечи уже не сдавливает непосильной ношей, не гнется хребет хрупкой костью — только руки всё так же холодны, сведены не судорогой, а льдом. Холодны и мертвенны, бледны и бескровны. Словно острым когтем рассечен не мертвый рисунок, а собственные жилы — и полы они, пусты, нет больше крови.

Говорящий, Говорящий Тёмного Братства, задыхающийся, захлебывающийся в собственном молчании, безвольно опускает на пол. Рассыпает по полу чужие уроки и укоры, бледною щекою жмётся к холодным стенам, оглаживает узкой, почти что хрупкой ладонью мертвенный камень, чертит изломанными в пыль ногтями невидимые борозды. Те оставляют только нечёткие границы испачканных кровью рубцов на вечных стенах.
Лореллей хочет ощутить хотя бы физическую боль.
Он не ощущает радости, не ощущает власти, полученная сила горька на вкус, застывает в груди снежным комом, задушенным рыданием — где-то в горле, в самом нутре, рядом с рвущимся сердцем.
Говорящий. Следящий. Оберегающий. Воспитывающий. Принадлежащий отныне братьям и сестрам, связанный почти что кровными узами с каждым дитятею Тёмной Матроны, он остро и пронзительно ощущает одиночество. Одиночество, оснащённое остриями и шипами, раздирающего до крови, до кости, одиночество ранящее, — отнюдь не то, что несёт успокоение и усыпляет, а то, что приносит вместе с собой боль, наполняет ею до краев, опаивает, убаюкивает.
И тоска неприкаянная, глухая, мучительная, тоска, словно черная черта тьмы, тоска, наполняющая рот так, что дышать больно.
Говорящий Тёмного Братства старается не кричать.

Он выходит позже — и прижимает к себе подаренные заветы, к самому сердцу, прячет окровавленные обломанные о камень ногти в черноте рукавов. Держится нарочито холодно, но недавнего вестника-бретонца подзывает к себе почти что ласково, нарекает того братом, вкладывая в это слово чуть больше боли, чем обычно.
А в глазах у Говорящего гаснут отблески самого страшного чувства.