и не помню кто я, до чего же прекрасно забвение, и в груди затихает вой
спой мне еще, спой мне
зеленоглазый морфей
я почти что вернулся домой.

Как давно слух не резал похоронный звон — холодно по хребту и вдоль, там лежит тонкая коса с переливом-перезвоном украшений, спускается на лошадиный круп, — похолодевший под стать северному ветру металл не жжёт сквозь ткань, но и цветастые нити одеяния не хранят тепла. Алый как кровь амарант на синеющей черноте — как символ непроизносимого и запечатленного на мертвецком саване, как траур. По всему, что осталось.
Сегодня у него нет имени — имена были лишним, были только вопросы — односложные и однобокие, убаюкивающие ровно в такт мерного движения чейдинхольского скакуна, режущие восприятие на лоскуты — сквозь отзвуки, сквозь эхо звучащей сестринской песни — как через толщу воды. Как через слой толстого могильного льда.
Как добраться. Как перебраться. Как одурманить. Куда спешить.
Что осталось позади. Кто остался.
От ответов немых и данных самому себе, от ответов-пылью-бессмертника на покрытых чёрной краской губах — холодно. Нет — холод снаружи — воет в ушах, разметает неприкаянные пряди вдоль висков и скул, цепко гладит по рёбрам, а изнутри, в нутре — совсем-совсем иное — чувство неизбежности, привкус отчаяния, ложившийся на горло и под язык стальной удавкой палача — ещё с оставшихся позади тонких шпилей города, что так и не успел стать родным.
Задохнулось позади зародышем что-то более сердцу милое, спряталось за проседью лесов и оскалом северных хребтов.

Змей возвращался домой. Как тогда, убивая Королеву и беря безгласную вину за смерть Короля, — но не было в нём торжества. Редкие колокольца в волосах звенели отчаянно и жалобно — тонкий как трель смех в агонии, обрывающей чью-то жизнь. На раз, на два, на три, на сотню — как только начнётся гниение.
Почему-то свою. Почему-то так мучительно.
И дело вовсе не в том, что он не один, и не в том, что жертва не носит царственного венца и не скребёт костяком тронное седалище.
Мозаика из горестей и приказов не складывалось до конца — это жалило изнутри гораздо больнее любого безответного вопроса. И было страшней.
Разгадка утекала сквозь пальцы — те лишь безжизненно и безлично сжимали поводья, холодные — как глаза. Глаза, что не видели ничего.
Поломанный механизм так и не смогу собраться. Даже по частям. Даже по осколкам.
Даже под песней и под плахой.

Кельпи сбавляет шаг, косит агатовым глазом, гнёт тонкую шею, фыркает — и только это вразумляет, вырывает из грёз северных колыбельных и мысленных терзаний, позволяет сделать вдох — осмысленный, горький как морозные ягоды с горных вершин, тем и жгучий. Закованная в кожаную перчатку рука мягко касается конской кривы — не ласка, а тонкий иллюзорный приказ, пронизывающий животную плоть тончайшими иглами. Холодными они были — как поднятый наконец на сестру оживший взгляд.
Как долго он молчал?
И по прежнему оставался безмолвным.

― Так вы того… не торговцы, да?
И словно б Империей не Дракон правит, а кипа бумаг, и вот уж улыбается до того хранивший молчание стражник, тот, что моложе и светлей, улыбается ― будто теплота приёма определялась правдивостью и законостью документов.
Будто. И слова совсем не остры, не полны подозрений.
― Какими судьбами в Скайрим, Кина?
Нет, нет, совсем не допрос, совсем без пристрастий, Савлиану правда интересно ― интересно знать, что огневолосая девчонка ― а девчонка ли вообще? на лицо эльфка, а у тех возраст поди угадай ― забыла на северной земле, откуда даже доходящие эхом ветры ― пронизывают.

А Кастав не улыбается. Смотрит ― и тоже чует ― холод. Но не с отчизны. С чужого лица. Ни опасности, ни страха ― просто дурным веет от спешившейся женщины, чем-то колким, словно точно знаешь, что красивая бабочка может оказаться ядовита, но верить до конца отказываешься ― и не спасут от этого чувства даже готовые выстрелить луки за спиной.
Хмыкает, опускает взгляд, кипу бумаг из рук товарища не рвёт, но тянет отнюдь не робко, пробегает глазами.
― А это что, сестра твоя? ― кивок к той, бледной с пустыми глазами и лицом из кости, ― Не похожа.
Кастав ухмыляется, словно пронзая ядовитую бабочку иглой. Лучше смотреть и обращаться к этой, чем к той.
На ту смотреть откровенно тошнотворно.
А он и не знает, почему.

Лори молчит.
У Лори нет языка — он целый, конечно, но недвижим и мёртв, бесполезная мышца наравне с сердечной, той, самой больной — у Лори есть только глаза.
Глаза видят белый снег и чёрную гриву коня под ладонью, и от пугающего контраста всё пронизано мыслью — а почему нет красного, нет алого, когда больно — болит что-то глубже хребта и под черепным сводом, и боль эта должна мелькнуть багряным маревом, затаится в зрачке и рвануть наружу острой ядовитой слезой.
Но боли нет. Есть пугающее присутствие оной — секундное чувство жертвы перед последним выстрелом, чувство в миг — когда острие у самого сердца. И вот-вот, вот — пронзает глубоко.
Пауза перед ударом колокола.
Тишина перед грозой.

Змей смотрит на людей — и клонит голову к правому плечу, движение должно быть ничего не выражающим, даже заинтересованности в происходящим, но отдаётся странным эхом — фантомом прокушенного и выплюнутого хвоста; кожа под высоким воротом кажется рвущейся вслед мышцам, а те — сплошной открытой раной.
Замирает. Выпрямляется.
Земля под лошадиными копытами кажется ещё более далекой, но он ловит чужое движение периферийной реакцией, один из стражников кивает прямо и говорит остро.
Лори ничего не понимает и понимать не хочет, глупая кукла, управляемая чужой умелой рукой, такая же чужая и чуждая для неё, но Змей помнит крепко — каждый из последний заветов, так как помнил бы выжженное дотла бездонное равнодушие глазниц или врезавшийся в память очерк губ.
Не привлекай.
Он почти сваливается с лошади, но на ногах всё же остается, благо, что ладонью цепляется за рёберный вороной бок, второй хватается на поводья.
И не слушает слов.
***
— Полукровка что ль? И куда ж таких плодят-то...
В снег бы плюнуть — от той, бледной и костистой, что наконец спешивается, но ковылять навстречу не спешит, — Костав и плюнул бы, наверное, но подойди бы та ближе.
Как на собаку. Или неведанную тварь у порога — такими ближе к северным сиродиильским границам детей малых пугают.
— Ладно, проезжайте.
Протянутые листы. Лицо без улыбки — ему всё так же холодно, и всё так же — без причин.
— Ты это, Кина... — первый начинает робко, что дикую лисицу пытается приласкать, что товарищеского пронизывающего взгляда испугался, а тот и впрямь — почти отвращающий, — Удачи тебе. И вот, — стягивает меховые варежки, протягивает, почти доверчиво, — Сестре отдай. Как бы не замёрзла. Вон — дрожит..
Вдох. Выдох.
***
Лореллей и впрямь дрожит — бьётся в холодящей судороге, стучит мелкими искривлёнными зубами пустоглазая Лори, подводя за узду вороную лошадь и усилием — а ведь простое же заклятье — подзывая к себе сестринскую серую.
Чёрное с алым одеяние не хранит и капли тепла. Тепло осталось за спиной и на самых кончиках пальцев.

я всего лишь человеческое существо, дрожащее по ночам.

И только мёртвые никуда не торопятся.
И конский топот — не мерность колыбельной, заупокойный — удар, удар, удар о снег как о могильный гранит — колокол, удар, удар — это сердце, но сердце звенит в висках, а почему-то эхо выходит горьким, выходит — багряной пеной на исполосованных равнодушием и морозным ветром губах.
Удар. Задерживает дыхание, будто бы снег — а жарко, жарко как, почему же не тает, а ведь давно должен, почему оседает на ресницах и совсем не становится пеплом, совсем не становится пылью, а совсем не становится ничем, а надо бы — мир под прикрытыми веками влит в свинец и запаян ртутью, от глаз горько, от губ тошно — тонко, змеисто языком по ним — кровь мертва на вкус, годами как страсть, годами как вечность.
Его кровь. Удар. Биться всё больней и бессмысленней, хотя смысла по большей части лишаются вдохи. Излом. Ладонью ко рту, вздрогнуть, извергнуть осадок — между пальцев смердит маковый цвет. И совсем не маками, цветы — даже гнилые — не такие. А, говорят, такие на полях битв растут, у мертвецов, где кровь лилась — каждая рана порождает цветок, но не каждый цветок раздирает рану. Удар. Излом.
Внутрирёберный хруст. Извнехребетный.
Вдох. Не последний — но окончательный перед маревом затворенных ресниц.
Цвет закрытых век похож на его глаза. Мелькнувшее марево боли под ними — эхо откуда-то из под шеи, судорога, начавшаяся с скрученного гадюкой желудка — на пламя, а пламя — на её волосы, на её, на её — забывается имя, забывается ещё один вдох.

Выдох. Под ладонью ни сестры, ни конской гривы, под сердцем только заострённая очередь рёбер и что-то похожее на боль с привкусом холода. Покрытая брошенной тканью земля под кажется камнем — она кажется перевёрнутой клетью, прутьями вниз, прутьями под щеку — и он бьётся, мерно, почти механически, почти ознобом — не капай бы с губ кровь и слюна с поганым привкусом желчи, не будь удары — колокол, колокол заупокойный, украшение выпали из распущенных волос, запутались в них же и нечистотах, утихли где-то возле лица, и звенят только эхом, но и его достаточно для заупокойной мольбы — спроецированы на изломанную кривую хребта, на елозившие и рвавшие всё, что под ними, когти, — они отросли, давно отросли с того часа, жаль, что не отросло новое сердце да и, в общем-то, страсть — на кошмарно распахнутые губы и немеющие веки, наполняющиеся кровью белки.
Горло сжимает, расползается нечто и принимает шейные позвонки за нанизанную на оставшуюся жизнь ось — и агония похожа на ласку, он был готов принимать псиный повод почти с благодарностью, плаху — с полюбовной ревностной нежностью.
Пёс давно потерявший нюх, но всё равно бегущий вперёд.

Петля затягивается, когда в сердце его целует тьма.
И морок касается закрытых глаз, отороченных слезами — это всё от боли, правда, совсем не от горестей, совсем не от застывшего перед глазами — того, того, самого последнего, невыразимо зверисто-нежного и недостойного.
Слёзы красные. И сладкие на вкус.
Талый снег вокруг похож на его губы. Рубцы от когтей на тканевых обёртках похожи на сердце.

Пропасть бездонна.
Чьи-то невыразимо холодные руки обнимают его в темноте оцепеневшего взгляда.
***
Глаза разрываются как сотня клыкастых губ, как тысяча разинутых ртов, как миллионная какофония голосов. Но он слышит лишь один. Один —  ровно по одному обязанному сердечному удару на каждый, что перестал звучать. Между вдохом и выдохом, что так и останутся позабытым рефлексом.
Что.
Лореллей поднимается, на щеках невыносимо влажно, волосы рассыпано, руки избиты — кулаки, голову в плечи, веки прикрывает — хоть и нечего ему там прятать, не от кого, кто-то до боли болезный оказывается непримиримо рядом, смотрит в упор и из глубин; и пусть тень внутри — не могильный камень, но остро, неуютно в себя смотреть, словно в бездну вглядываясь, словно — шаг над пропастью, а в ней — гнило и червиво шевелится-движется.
Движется внутри.
Я.
И как только он осознаёт, что прячется внутри, всё становится тихим и полюбовным. Тягучим и тяжким — как янтарь и ртуть, сплошная граница полусна — и мысли, и слова — рывками, рывками, опаздывая и обгоняя, а потом.
Лореллей ничего не может понять. Потому что всё — на раз, два, три. И на каждый — ровно вечность.

Раз.
Сердце — безумный зверь — стряхивает с себя сон, рвётся сквозь и насквозь ветви рёбер, выкостную бледность кожи, и он тоже рвётся прочь, раздирает ткань как преграду, раздирает грудь для вдоха, но холод застывает только в отчаянном звоне украшений — тех, что не были сброшены прочь.
Он понимает, что не может дышать.
Два.
Он видит её — и её глаза как две открытые раны, — то, что осталось, а, может, он видит только свои, глупое отражение, он помнил её глаза, хоть они и не были последним, что застыло в памяти ровно за миг до — отзвук из собственной груди — вырытая могила, а из её — слышит, он слышит её сердце, готов поклясться — предупреждающий перезвон-полустон.
Он вспоминает, что у неё есть имя.
Три.
На периферии её глаз и его — чья-то спина, спина, а за ней и — руки, затылок, чуждое сердце бьётся птахой — от груди до пальцев сводит горькой судорогой, от запаха почти тошно — язык кажется холодным, касаясь нёба, очерчивая пустоты на месте пасти — и не находя там пустот.
Он чувствует, что очень сильно её любит.
Четыре.
Она пахнет как целое море полевых цветов, — но с умыслом рвать, рвать, рвать, рвать, рвать — а он, другой, терпко дурманит подступавшей комом эмоцией-загадкой — от неё в нутре скалит зубы зверь пострашнее змея с отрубленной головой.
Он знает, что гадюка научилась перегрызать крылья и руки.
Пять.
Разбивается на неисчислимые даже страстью мгновения.
Он не чувствует своих шагов навстречу, он не слышит чужих слов, не видит обратившегося вдруг лица — ах, мужское-мужское, и что там? нетерпение? негодование? мерзость? щурит глаза, утирает щетинистую щёку, шипит что-то.
Просит, просит, просит, просит, просит, обладать.
Об-гло-дать.
И дать. Как можно больше,
Горше,
Слаще.
Градиент голода и его металлический вкус — чуть меньше стали, чем в зажатом в ладони клинке-опаске, вшитого в цветастый траурный рукав. Остро-ржавый — метит в горло, метит в горло, не давая права договориться что-то между окриком и обидой, что-то между сонной и трахеей — он помнит отброшенную прочь науку смерти, знает — удар, один только — и он не сможет кричать — потому что вместо крика сквозь губы обронит только кровавый пузырь.
И поток её, сладостный, сквозь горло.

Шесть.
А он почти кричит, он, не смея делать вдох, но только шипит, почти низменно, тянется руками, но их опережают губы — пальцами ношу всё равно не удержать, как бы не звенел огорчёно отброшенный прочь клинок, как не тянулись бы когтистые лапы — им не сдержать, не выдержать — мужчина с багрянцем над воротом намокающего одеяния падает в снег, вслед за ним, вцепившись, падает Лореллей.
Падает, падает, падает — выпущенными зверьми-клыками в чуждое нутро, ладонями в багрянец снега, по обе стороны от головы, устраивается сверху, крепко сжимает бёдрами — отдалось бы что-то тягуче-желающее в паху от этого, но отдаётся в языке, гадюка не
похотливая девка— лакает мякоть из развёрстанного горла, язык смазан мёдом и тоской, зубы — рвут, рвут, глубже, он уже не пьёт — упивается, грызёт высыхающую сонную, забирается когтями под лоскуты кожи, тянет на границу прочь — обнажает трахею — и та давно не дрожит, не содрогается —  и от того больше в приникшем поцелуе вязкой нежности.

Семь.
Он замирает только тогда, когда снег вокруг становится маковым полем. Когда снег становится его глазами.
И Лореллей только тогда смотрит. Смотрит в ответ.
Смотрит красным, смотрит алым, смотрит — цветом таким, что на секунду живее содержимого распоротого чужого горла, что на полутон-полукрик мертвее ночи, а та — багровым по ветвистым корням-венам вьётся, в груди опустевшей гнилью зудит, сгустком на губах улыбкой искрится.
Он тянет к ней руки, по локоть алые к таким же волосам. Его пальцы смердят нежностью, губы — любовью.
— Иди ко мне.